Долгий путь на Бимини

– Ну вот, – папа перечитал кучу всяких таких бумаг и вообще всегда был твоим фанатом, – продолжила Элли. Нахмурилась, постучала костяшками пальцев по зубам, пытаясь припомнить. – Кажется, все началось из-за Гая, – сказала она. – Герберт, когда вырос, забросил это, а Гай… Он настоящий маньяк… был? – Элли задумалась.

– Не важно, – отмахнулся Карререс.

– Короче, Гай немножко подвинулся на всех этих раскопках, не вылезал из музея и все мечтал найти пиратские сокровища. Представляешь, он записывал детские считалки – говорил, что в них зашифрована вся информация, и надо только догадаться, как извлечь ее. У него аж глаза светиться начинали, когда он рассказывал – вот, мол, где-то в катакомбах запрятан сундук, набитый старинными монетами, да не простыми… Ну что ты смеешься? Думаю, ему этот сундук не очень-то был нужен, просто нравилось искать.

– Думаю, до сих пор нравится, – вставил Карререс.

– Может быть… Гай все время, когда не торчал в музее, крутился вокруг холма. И конечно, стоило ему что-нибудь найти, как об этом чуть ли не весь город узнавал: он носился по знакомым, хвастался, расписывал, где нашел, как да до чего это важно… Гай опасался лезть в засыпанные подвалы, зато додумался просеивать песок со дна ручья. Наверное, он перекопал все русло, и не один раз, – улыбнулась Элли.

Карререс окинул взглядом склон.

– Насколько я помню, в подвалах были сделаны стоки, – проговорил он. – Вода и отходы сливались в ров. Так что вполне возможно, что дождями могло вынести какую-нибудь мелочь – крыши-то нет, во время дождей наверняка все затоплено… – он снова посмотрел на вершину, огляделся по сторонам.

– Когда Гай раздобыл решето, как у золотоискателей, оказалось, что унесло довольно много, – кивнула Элли. – В основном чепуху – ложки, пуговицы, черепки, осколки колб из лаборатории того ужасного доктора… опс, – смутилась Элли. – Я все никак не привыкну, что это ты, – пробормотала она. Карререс тихо фыркнул. После небольшой заминки Элли продолжала:

– Представляешь – среди всякого мусора он нашел золотой медальон. Маленький, но очень красивый, с узорной крышечкой. Гай прибежал в аптеку, и они с отцом вместе отчистили медальон от грязи… Да что ты все оглядываешься? – встревожившись, Элли тоже завертела головой.

– Показалось, – отмахнулся Карререс. – Почему Гай первым делом пришел к вам?

– Случайно, – пожала плечами Элли. – Сильно порезался, когда рылся в решете. Я помню, как мы толкались у раковины: Гай лез отмывать медальон сам, намочил бинты, и папа ворчал, что если он не угомонится, придется перевязывать заново. Он сам отчистил узор старой зубной щеткой, очень аккуратно, только Гай все равно волновался, конечно. А потом крышка открылась, и мы увидели, что внутри спрятана гравюра, портрет какой-то женщины…Думаю, тот, кто сделал эту гравюру, был большой художник, – задумчиво сказала Элли. – Знаешь – это был очень простой портрет, никаких украшений, только лицо. Она как бы выступало, сплеталось из темноты… Очень красивое лицо, и очень странное. Как будто если долго смотреть на него, то увидишь что-то за… или попадешь куда-то. Только вот… – Элли замялась, покачала головой, не находя слов, не уверенная, что уловила настроение художника, а не стала жертвой иллюзии.

– Оно показалось тебе знакомым? – быстро спросил Карререс.

– Нет, с чего бы? – удивилась Элли. – А вот папе, по-моему, да, – вздохнула она и удивленно рассмеялась: – А! Это был портрет Реме? Мамы?

– Судя по описанию – да. Ти-Жак и правда был большим художником. Мог быть, если бы не побоялся, – уточнил Карререс. Элли кивнула, вновь вспомнив едва уловимый налет карикатурности – словно прозрачная плесень, покрывающая еще свежий на вид кусок хлеба.

– Папа как будто обрадовался и испугался одновременно – а еще рассердился, – продолжала она. – А потом вдруг начал клянчить медальон у Гая. Пытался купить… Потом делал вид, что забыл его на столе, что уронил в слив раковины, – в общем, вел себя страшно глупо и некрасиво. Гай просто сбежал и еще долго обходил аптеку стороной. Уж больно неловко было смотреть, как папа всеми правдами и неправдами выманивает эту штуку. В общем, Гай удрал и унес портрет, чтобы выставить его в самой лучшей витрине.

– Так с тех пор медальон в музее?

Элли кивнула, и на лицо Карререса набежало облачко. Он снова оглянулся, потом прищурился на домик среди кленов, будто соизмеряя расстояние, с досадой покачал головой.

– Это плохо? – спросила Элли.

– Это неудобно. Понимаешь, когда Ти-Жак делал оболочку для миниатюры, его состояние… Сейчас бы это назвали «тяжелым творческим кризисом», – усмехнулся Карререс. – Придумывать свое он уже не мог, и в поисках вдохновения влез в мой дневник. Поэтому позже я смог использовать медальон по-своему, и теперь он может нам понадобиться. Но что было дальше?

– Папа, когда немного успокоился, решил искать бумаги до… твои бумаги, – ответила Элли. – А я никак не могла понять, что он хотел узнать и почему так завелся из-за этого медальона…

– Но ты же спрашивала его? Что он ответил?