Долгое дело

Потух в открестных домах свет. Фары запоздалых машин отполосовали стены бегущими тенями. Последний трамвай увез с заквартального проспекта последний грозовой сполох. Какой-то зеленый круг, долго дрожавший за крышей ближнего дома, поголубел и растаял. Двор, как темная яма, как черное и подслеповатое чудовище с глазами-лампочками у подъездов, привалился своей спиной к оконному стеклу. Теперь Лида жила только звуками, редкими и какими-то затерянными в этой осенней ночи...

Там, на заквартальном проспекте, отгремел бессонный грузовик. Неуверенно – еще на научились – прошумели во дворе подросшие за лето березки... Человек прошел и хлопнул дверью – подгулял, с работы или просто так, опоздал? Где-то и что-то упало – в ночи все падает. Где-то и что-то вздохнуло – в ночи всегда вздыхает, а может, это вздыхает сама ночь... Вода стучит по железу карниза... Крупные капли бьют в стекло, плющатся и сбегают вниз разветвленно и быстро, как молнии. Крупные капли бьют в стекло и попадают ей на глаза. Как же они его пробивают?.. Это же против законов физики. Но глаза мокрые...

Господи, что с ним? Где он? Сережа, что с тобой и где ты?..

Она сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный и протяжный звук, который лег на эту непроглядную ночь бедой. Она не плакала, не пела и не кричала – она стонала, как это умеет русская баба, и в этом кладбищенском стоне были и слезу, и песни, и крик. Сколько – час, два?

Наверху что-то стукнуло. Она умолкла, как спугнутая птица. Разбудила соседа... Но сосед пустил на кухне воду. Хлопнула дверь парадной, второй... На заквартальном проспекте уже стоял неокрепший шумок. Казалось бы только что потухшие окна загорелись вновь. Неужели люди уже выспались? Неужели утро? И тогда она увидела, что мокрый и плотный воздух за стеклом побелел как бумага.

Лида вскочила со стула, догадавшись, что уже часов восемь. Она сделала несколько коротких и ненужных пробежек, разрываясь между ванной, платяным шкафом и телефоном. Она спешила. Надо позвонить. Но кому? Нет, надо идти. Но куда? Боже, все-таки надо умыться. И сколоть волосы хотя бы в пучок. Ах, при чем тут зонтик...

Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких березок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.

– Вас встречают тонкие березки и толстый дуб, – улыбнулся Петельников.

– Давно стоите?

– Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас...

– Вадим, почему вы улыбаетесь? – бессильно спросила она.

– А разве что-нибудь случилось? – удивился он.

Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.

– Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция... Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли...

Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.

– Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.

– Счастье в любви и покое...

– Да вернется ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.

Инспектор улыбался. Но бледность, как этот утренний туман, пропитала его щеки. Но галстук, всегда повязанный вычурным узлом, неумело топорщился. Но черные глаза, обычно спокойные, вспарывали улыбку сухим блеском. И где пояс от плаща? Торчит из кармана...

– Вы улыбаетесь, чтобы меня успокоить, – догадалась она, сдавив последнее слово непроизвольным шепотом.

– Только не плакать! – посуровел инспектор.

– Не буду, – тихо согласилась она и еще тише добавила: – Но я могу умереть.

– Есть поморская пословица: "Смерть не все возьмет – только свое возьмет". Вас она не возьмет.

Он смотрел на нее, ошеломленный виденным. Волосы, когда-то мерцавшие бронзой, светлыми клочками лезли из-под платка. Серые глаза – это не ее глаза – были остывшими, отрешенными от сознания. Губы опали. Скулы, проступавшие красиво, теперь очертились остро, заточенно. Она же всегда была школьницей... Да ей пора на пенсию.

– В чем его обвиняют? – спросила Лида.

– В получении взятки.

– И сколько могут дать?

– Лет восемь.

– Что же делать?

– Идти за меня замуж.

– Боже, как вы можете шутить...

– А как вы можете думать, что его осудят?

Легкий ветерок, залетевший с улицы, вымел туман. Тонюсенькие березки, вымоченные за ночь, поникли. Стены домов отсырели. Земля, уже не принимавшая влагу, была залита водой.

– Чего мы стоим? – спохватился инспектор.

Он взял ее под руку, на которой она безвольно повисла, понесенная его силой над водой.

– Но ведь за него заступятся? – спросила Лида.

– Кто решится за следователя-взяточника...

– Есть же там смелые мужчины?

– Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.

– А женщины? Они добрее...

– Женщины там в мундирах.

– Ну а вы?

Она сердито вырвала руку с откуда-то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.

– Простите, Вадим...