Долгое дело

Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, – шел концерт по заявкам.

– Не повышают, – сказал Рябинин то, чего от него ждали.

– А почему? У вас, наверное, трудный характер? – оживился зональный прокурор.

Это почему же трудный? Из-за шутки "Я врастающий"?

– Да, неважный, – горестно согласился Рябинин.

Андрей Дмитриевич облегченно улыбнулся. Крупный, большеголовый человек с плечами штангиста незримо обвис, как подтаял. И глаза, которые теперь ничего не силились понять, – уже все понято, – потеряли философскую глубину. Рябинину вдруг показалось, что Васин похож на цветной телевизор, у которого вынули все электронное нутро и вместо экрана вставили двухпрограммные глаза.

И промелькнуло, исчезая...

...Глупый человек в конечном счете всегда плохой...

– Беспалов вас хвалит. Но вы недостаточно активны. Не ведете никакой общественной работы, нигде не учитесь...

– Времени нет, – вяло ответил Рябинин, хотя были у него и другие ответы.

– Времени нет? – удивился прокурор. – У меня тоже нет, но я работаю в местном комитете, редактирую стенную газету, выступаю с правовыми лекциями...

Теперь концерт слушал Рябинин. Кто-то заказал модную песню, и певцы запели ее вдруг сильными естественными голосами, отчего звучала она неожиданно и свежо, потому что в мужской песне давно не хватает мужчины, а в женской – женственности.

– Кроме общественной работы я занимаюсь на курсах английского языка для сдачи кандидатского минимума...

В свое время Рябинин поразился, узнав, что самый мирный разговор, даже двух приятелей, есть скрытая борьба. Потом он убеждался в этом не раз; потом он пришел к мысли, что борьба идет за руководство в разговоре, за право говорить. Побежденный слушает. Но он и не боролся – он сразу начал слушать прокурора, который стал победителем без борьбы, по должности.

И промелькнуло, исчезая...

...Если один все время говорит, а второй все время слушает, то хороший человек тот, второй, который слушает...

Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что-то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: "По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс "Не уезжай ты, мой голубчик". Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение".

– И я нахожу время, чтобы сыграть в бильярд...

– А вы находите пять минут, чтобы поплакать? – спросил Рябинин странным, испаряющимся голосом.

– Не дошло.

– Вы когда-нибудь плачете?

– Из-за чего?

– Неужели у вас нет того, из-за чего хотелось бы поплакать?

Глаза Васина раздраженно потемнели.

– А вы плачете? – спросил он, все более раздражаясь, потому что зря истратил свое время.

Рябинин не ответил, ибо промелькнуло, исчезая...

...Только тот взрослый может заплакать, который много плакал в детстве...

– Сергей Георгиевич, вы свободны. О вашем служебном проступке я доложу прокурору города.

И опять промелькнуло, но так далеко и стремительно, что не осталось и следа.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Странно и, может быть глупо думать об умершем человеке, которого не знал. Сколько людей умирает... И все-таки я бесплодно думаю о ней, о себе, о жизни...

Что жизнь у человека одна, что выпала она ему лотерейно, что не повторится ни в пространстве, ни во времени – это понимают многие. Реже понимают другое, и пожалуй, более важное – жизнь человека до обидного коротка. Я это осознал эмпирическим путем еще в раннем детстве. Испарялось мороженое, стоило его только лизнуть. Исчезала конфета, едва успев освободиться от обертки. В войну пятьдесят граммов хлеба, данные матерью на обед, таяли во рту быстрее мороженого. Двухчасовое кино укладывалось в минуты. Прогулка кончалась, не успев начаться... И я догадался: если все хорошее так быстро проходит, то и жизнь пройдет мгновенно, как интересное кино.

Годы мою догадку подтвердили. Но догадки, мысли, выводы для того и нужны, чтобы принимать решения. Жизнь коротка... И что? Как я должен жить, что мне нужно делать, если жизнь моя так коротка?

Запахи – влажной земли из-под берез, далекой сирени, молодой листвы и чужих духов – принесли что-то смутное и неощутимое, бывшее, может быть, в детстве, а может, только в снах. Лиде захотелось удержать это нереальное и щемящее чувство, понять его и запомнить, но оно было где-то в ней и вроде бы где-то в воздухе, вместе с тем запахом сырой земли и далекой сирени. Поэзия, это поэзия. Есть люди, которые умеют ловить ее из воздуха и класть на бумагу, столбиками. Запах березы – столбиком? Поэзия – это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет.

Лида свернула в узкую сыроватую аллею, затемненную холмами ворсистых кустов.