Доля ангелов

Она медленно пьет красное вино, большой бокал на тонкой ножке близко подносит к лицу. У самых глаз слабо плещется рубиновая жидкость, и взгляд будто растворяется в ней, вязкий, с рубиновыми искрами в глубокой, бесконечной темноте.

Вино допито.

И вряд ли я осилю еще одну порцию коньяка.

— Пойдем, — просто говорит Мадлен.

И я послушно следую за ней к лифту.

В номере она бережно помогает мне снять жакет и тут же обнимает, тесно прижимается неожиданно горячим, узким и гибким телом. Сухие губы, пахнущие вином и табаком, ищут мои. И находят — впиваются глубоким поцелуем.

Внутренне я снова сжимаюсь в комок — былые представления об однополой любви летят в тартарары. В них не было места любовной прелюдии, которую мое подсознание, похоже, намертво связало с присутствием мужчины.

И ничего не желало менять.

Еще она говорит. Тихо, слегка задыхаясь. О том, как прекрасно мое тело, хороши — волосы, мягки и податливы губы.

Мысленно я отстраняюсь еще дальше, тот же штамп глубоко пустил корни: эти слова — прерогатива мужчины.

Тело живет своей жизнью — знакомая истома ласково пеленает его, пока Мадлен быстро и ловко снимает с меня одежду и раздевается сама.

Рассудок отстраненно фиксирует ее маленькие отвислые груди, мелкие складки дряблой безжизненной кожи под мышками и в паху. И констатирует — ей хорошо за сорок, если не все пятьдесят.

Телу до этого нет никакого дела. Знакомая теплая волна медленно нарастает внутри, постепенно захлестывает его целиком и через пару минут обернется потоком раскаленной лавы, сметающим все на своем пути. На гребне настанет пик наслаждения, и мощный сладостный импульс сведет мышцы до боли, до короткой судороги в стопах.

Еще можно все прекратить — бесстрастно напоминает рассудок. И тут же возражает сам себе: нельзя. Физиология. Начав чихать, к примеру, разве сумеешь остановиться?

Так, существуя параллельно в двух ипостасях — рассудочной и телесной, — я обретаю опыт однополой любви.

Первый в жизни — он же последний.

Потому что, получив свое, тело умолкает в сладкой истоме. Рассудок — напротив — работает с предельной ясностью.

Но избирательная память воистину спасительница наша. Не обладай она целительным свойством стирать со временем малоприятные воспоминания, как ужились бы люди с собственным прошлым? В памяти моей навеки растворились подробности того, что было.

Остались — обрывки воспоминаний, как осколки разбитого зеркала, в котором отражаются картины чьей-то чужой жизни.

Я помню, к примеру, как, сидя на низком бархатном канапе, Мадлен натягивает тонкие черные чулки. Попутно замечаю — ноги у нее очень худые, с крупными коленками и длинными узкими ступнями. Она почти голая в маленьких трусиках и узком кружевном поясе с резинками. Но руки — в перчатках. Обычных кожаных перчатках, какие носят на улице.

«Зачем это?» — без особого удивления думаю я. Мысли в голове вообще какие-то блеклые. И тут же соображаю: чтобы не оставить затяжек на чулках-паутинках. Следом набегает другая мысль, ленивая, как морская волна в раскаленный, безветренный день: «Я бы никогда не сподобилась на такое»

И весь обрывок.

— Пообедаешь со мной?

На ней уже маленькое черное платье без рукавов, едва прикрывающее крупные — как у подростка — колени. Короткий норковый жакет в руках — парижанка, готовая к выходу.

Поздновато, правда, для обеда — смотрю на часы: без двадцати семь. Антон уже наверняка вернулся с гор. Но эта мысль такая же вялая, как прочие: я не тревожусь и ничуть не беспокоюсь о том, чем стану объяснять свое отсутствие.

Еще припоминаю, что французы обедают поздно.

Однако идти с ней обедать не хочу.

Маленький осколок памяти больше не отражает ничего.

Еще я помню: она негромко говорит, улыбаясь, и — совершенно мужским жестом — двумя пальцами касается моей щеки.

— Позвони, если захочешь увидеться. Я буду здесь еще неделю.

Жест очень короткий, едва уловимый.

Потому что мы уже в людном холле отеля.

И это все, что я помню о прощании с Мадлен.

Наш номер в «Suvretta»[5]

, слава Богу, пуст.

* * *

Антон вернулся с гор — по комнатам в беспорядке разбросаны лыжные штаны, куртка, свитер, тонкое теплое белье, носки. Но, видимо, немедленно завалился в бар или — не дождавшись меня — отправился обедать.

Очень кстати.

Закрываюсь в ванной и — вот еще один сюрприз подсознания! — немедленно залезаю под душ, хотя обычно предпочитаю ванну — уютную, душистую, пенную.

Упругие струи впиваются в кожу, горячий пар застилает узкий пенал кабинки, и я понимаю: в подсознании сработал еще один штамп, на сей раз — привнесенный голливудскими лентами. Это их герои, потрепанные в переделках — не суть, физически или морально, — непременно отправляются в душ. И там — под напором воды — окончательно приходят в себя.

Такое омовение души и тела.

Под душем в самом деле легчает, и я окончательно понимаю — с однополой любовью покончено навсегда.

Глубокой ночью, возвратившись бог весть откуда, Антон не задает вопросов. Но, едва завалившись в постель, желает — по привычке — без церемоний исполнить супружеский долг. И я внезапно с энтузиазмом отвечаю на его порыв.

Вопреки обыкновению.