Доля ангелов

— Да! Сучьи вы дети! Да! Спал. Почти все время, что жил у нас, ел, пил из моих рук. И спал с моей женой. Пока не надоела. А когда надоела, бросил, да еще отпихнул, как собаку, пригрозил, мерзавец, что расскажет мне. Зачем не рассказал?! Я бы его убил, и она не мучилась бы, умирая. Моя Вива!!! А ты, неблагодарная скотина, знаешь, кого она звала, когда уже двумя ногами стояла в могиле? Знаешь? Его!!! Не меня.

Он кричит.

Гневно выплевывает раскаленные слова мне в лицо.

И бессильные яростные слезы стекают по впалым щекам, густо заросшим седой колючей щетиной.

— Я не знала…

Что я еще могу сказать? Бормочу еле слышно. Но он слышит.

— Теперь знай! Знай, каков твой Антоша! И еще знай: год пройдет, два, три… Жить будете в своих хоромах, есть на золоте, в золоте купаться, обо всем забудете. Вы, Иваны, не помнящие родства! Я умру. Но там не забудут! — Он неожиданно резко вскидывает палец к небу.

Скрюченный, дрожащий старческий палец с длинным нечистым желтым ногтем.

Боже правый, куда ж подевались тонкие, ловкие пальцы гения?

Где смуглые изящные руки, ухоженные, как у потомственного аристократа?

Где он вообще, профессор Надебаидзе, обаятельный, насмешливый, ироничный?

Умер, отмучился вместе со своей неверной Вивой?

Яростный, бесноватый старик между тем брызжет слюной и, потрясая крючковатым пальцем, выплевывает вместо слов свою боль.

— Там все помнят. И однажды — можешь не сомневаться! — он не просто умрет. Все умирают. Он страшно умрет. Сдохнет. Так страшно, что даже я не могу придумать. Ты поняла?

— Поняла…

Прав, наверное, доктор Надебаидзе.

Определенно прав, я — самая что ни на есть неблагодарная скотина.

Не потому только, что предала однажды его и Виву.

Со мной и теперь происходит нечто недостойное по определению — во мне закипает злость.

И ничего нельзя с этим поделать, хотя некоторое время пытаюсь сдержаться.

Не получается.

— Я поняла, не кричите. Чего вы ждете от меня? Ревности? Удивления? Ярости вроде вашей? Ничего не будет. И знаете почему?

— Ничего я не хочу больше знать… — Он устал. Приступ ярости отступил так же внезапно, как начался. А может, и не отступил вовсе — перекинулся на меня.

— И все же выслушайте. Я же слушала вас. Это не займет много времени. Откровенность за откровенность, Георгий Нодарович. Вы раскрыли мне тайну, полагая, что это страшная тайна? Да? Думаете, я не ожидала от него ничего такого? Думаете, Тоша в моих глазах исключительно «розовый и пушистый»? Тогда вот вам настоящая страшная тайна. Вам ведь сказали в тот вечер, что в приемный покой привезли девушку, которая выбросилась из окна. Правда? Вы потому и ринулись меня спасать, что первым делом вспомнили Лали. Скажете — нет?

Он вздрагивает, когда я произношу имя дочери.

Пытается возразить или оборвать меня — но лишь слабо взмахивает рукой.

Вспышка ярости сожгла последние силы.

А меня все терзает злой бес:

— Можете не говорить, никому не нужны ваши признания. Я точно знаю, что это было именно так. А теперь скажите, профессор, стали бы вы спасать меня, если б узнали, что никогда — слышите, никогда! — по доброй воле я не пыталась уйти из жизни. И не прыгала из окна…

— Не прыгала?.. Я же видел тебя на столе, латал твое легкое, собирал позвонки… Где же… Что ты хочешь сказать? Ты не прыгала… значит, тебя…

— …выбросили. Кто это сделал, надеюсь, ясно. Вы ведь тоже не маленький.

Черт побери, оказывается, это все еще волнует меня.

Слезы — откуда ни возьмись — подступают к глазам, так становится жалко себя, тогдашнюю. Доверчивую сентиментальную дурочку, позволившую вышвырнуть себя из окна, а позже — объявить самоубийцей.

Впервые за двадцать лет эта мысль прорывается в сознание и поднимает в душе целую бурю.

Бог ты мой, ведь никто никогда ни разу не пожалел меня, пережившую такое…

Я уже реву в голос.

Проходит вечность, прежде чем истерика стихает.

Все это время он сидит, уронив голову на грудь. Слегка успокоившись, слышу тяжелое, хриплое дыхание и в какой-то момент начинаю сомневаться, не заснул ли профессор, совершенно по-стариковски, в середине беседы.

Если то, что происходит сейчас между нами, можно назвать беседой.

Но он не спит, поднимает голову — мутный, тяжелый взгляд упирается в меня:

— Но послушай… разве ты не понимаешь, он не должен жить…

Такая простая и ясная мысль.

Я даже замираю на мгновение и перестаю дышать.

Господь вседержитель, почему же раньше я никогда не думала об этом?

Озарение.

И сразу же — напрочь забыв о докторе Надебаидзе, вине перед ним, обиде на него, жалости к себе — начинаю думать.

Полагаю, нет необходимости объяснять — о чем.

1997

С этой мыслью я жила довольно долго.

Вынашивала, как ребенка, которого — к слову — у нас не случилось.

Решение было принято — и сомнения отброшены в сторону. Да и не было, откровенно говоря, никаких сомнений.

Что до решения, оно — полагаю — зрело во мне долгие годы, а потом — когда время пришло — упало в руки, как спелый плод.