Доля правды

Соберай фыркнула, Шацкий из вежливости улыбнулся. К сожалению, вчерашняя пресс-конференция была пропущена через мясорубку СМИ и почти все газеты написали о «загадочном убийстве», об «антисемитском подтексте», о «коричневой подоплеке», а одна подробно описала историю города и в комментарии бросила камешек в огород прокуратуры: мол, «не совсем ясно, отдают ли прокуроры себе отчет в щекотливости ситуации, с которой им пришлось столкнуться». И это лишь цветочки, ягодки расплодятся, если они в короткий срок не раскроют дела или если не появится что-то новое, на что накинутся шакалы пера и объектива.

— А с какой такой стати мы вообще говорим об антисемитизме? — поинтересовался Соберай. — Эля не была еврейкой, и из того, что мне известно, не имела с ними ничего общего, даже выступлений клезмерских [56]музыкантов ни разу не организовала. Единственный ее контакт с иудаизмом — концерт, который она устроила пару лет назад, во время которого исполняли песенки из мюзикла «Скрипач на крыше». А значит, и убийство ее, скорее всего, с фашизмом не связано. Да и само появление слова «еврейский» в произвольном контексте еще не говорит, что он антисемитский.

— Не умствуй, Мишунь, — отделалась шуткой Соберай. — Элю зарезали еврейским ножом для ритуального убоя скота.

— Знаю, но разве не логичней в данной ситуации допросить еврейских резников, а не тех, кто их ненавидит? Или мы настолько политкорректны, что даже гипотетически не можем предположить, что убийцей является еврей или тот, кто близок к иудейской культуре?

Шацкий какое-то время взвешивал слова, долетающие из клубов дыма над грилем.

— Это не совсем так, — отозвался он. — С одной стороны, ты прав, люди убивают друг друга тем, что лежит под рукой. Резник — тесаком, вулканизатор — монтировкой для покрышек, парикмахер — ножницами. Но с другой стороны, первое, что они делают — стараются стереть следы. А здесь орудие преступления лежит рядом с телом, к тому же тщательно отмытое, со всей старательностью подготовленное для нас, чтобы не дать нам никаких иных указаний, кроме одного: это грязное еврейско-антисемитское дельце. Поэтому мы считаем, что кто-то нас водит за нос.

— Вполне возможно, но, насколько я понимаю, такую ритуальную бритву в «Ашане» не купишь.

— Не купишь, — согласился Шацкий. — Поэтому мы пытаемся узнать, откуда она взялась.

— С сомнительным успехом, — вставила Соберай. — На рукояти видна неотчетливая надпись «Grunewald». Я связалась с музеем ножей в Золингене. Они считают, что, скорее всего, это одна из небольших довоенных мастерских в квартале Грюнвальд в самом Золингене. Там до сих пор производят какие-то ножи и бритвы, а до войны подобных мастерских насчитывалось десятки. Часть из них, наверно, принадлежала евреям. Наша бритва в идеальном состоянии, выглядит скорее как коллекционный экземпляр, нежели используемый в наши дни хелеф.

Лицо Шацкого передернулось: слово «коллекционный» напомнило ему другое ненавистное слово — «хобби», но в то же время придало мыслям новое направление. Нож — это коллекция, коллекция — это хобби, хобби — это антиквариат, а антиквариат — это… Он встал, ему лучше думалось, когда он ходил.

— Где можно купить такую игрушку? — Соберай озвучил мысли Шацкого. — На бирже? В антиквариате? В тайном притоне?

— Интернет, — отозвался Шацкий. — Аллегро [57], eBay. Сегодня в мире не найдешь антикварной фирмы, которая бы не торговала через интернет.

Они с Соберай понимающе переглянулись. Если нож куплен на интернет-аукционе, то после сделки должен остаться след. Шацкий составлял в уме список всего, что надо будет сделать в понедельник, чтобы это проверить. Задумавшись, он ушел в глубь сада, оставив позади дом четы Соберай и их самих. Возвращаясь, он уже имел готовый список действий, но вместо удовлетворения от новых идей почувствовал беспокойство. Хорошо ему известное, неотступное, как зубная боль. Что-то он упустил, на что-то не обратил внимания, где-то сплоховал. Он был в этом абсолютно уверен и в который раз перетрясал события минувших дней, чтобы отыскать, в чем состоит оплошность. Тщетно. Было так, как с забытой фамилией — вертится у тебя на языке, а вспомнить не можешь. Зато в мозгу — нестерпимый зуд.

Отсюда он видел их виллу во всей красе. Скорее это был обычный дом. Он стоял в квартале Крукув, то есть по меркам Сандомежа далеко от города, у кольцевой. Поверх крыши, по другую сторону шоссе, проглядывал костел с характерной кровлей в виде перевернутой вверх дном лодки. Шацкий с трудом привыкал к тому, что иметь здесь свой дом не означает, как в Варшаве, богатства или принадлежности к элите. Это тот же стандарт среднего класса, как и пятидесятиметровая квартира в большом городе. Но насколько же более человеческий. Насколько же естественней выйти из гостиной на террасу, в сад с несколькими яблоньками, провести субботу в шезлонге возле гриля, вдыхая первые запахи весны.