Долина Колокольчиков

Голден-Халла, мастер беззаботного отношения к чужим словам, сейчас стоял, плотно сжав губы; желваки ходили у него на скулах. В общем и целом, Берти выглядел так, будто Хегола оскорбил главную драгоценность – саму жизнь.

Тофф кивнул, не спеша возвращаться к костру – будто намеренно стоял там, в темноте, подчёркивая разницу между нами.

– Ты прав, сыщик. Сравнение здесь неуместно, я действительно в некоторой степени прибедняюсь, говоря, что уже мёртв. Думаю, когда-то, когда я только решил, как всё должно закончиться, я таким образом пытался себя успокоить. Мы, деревенские мальчишки, с самого детства учимся бороться с собственным страхом – всеми доступными способами, включая самообман. А сейчас это осталось в виде привычки… Но я действительно готов умереть, раз это нужно ради Долины. В конце концов, страх смерти – это всего лишь страх непрожитой жизни. А я пожил сполна.

– Но ведь впереди ещё столько хорошего, – покачал головой Голден-Халла.

– Впереди всегда будет хорошее. Не стоит быть жадным.

– Но и сдаваться не стоит, разве нет? – вклинилась я.

«Не сдаваться, не бояться, не сомневаться» – эти слова Тоффа, которые несколько раз упоминал Авалати и которые были написаны на плакате в трактире Гедвиги, крепко врезались в мою память и так поддержали меня тогда в пещере.

Хегола кивнул:

– Конечно. Но я не считаю, что тот выбор, который я делаю, равносилен капитуляции. Если из-за принятого решения тебе становится грустно – это не значит, что оно неверное. В конце концов, я так долго корил Силграса за то, что он не человек… По сути, во многом это и стало причиной случившегося. Теперь я – не человек. Время платить по счетам.

Мы снова замолчали.

В кустах зашуршала лесная живность, привлечённая ароматными запахами. Хегола шуганул её, вернулся к костру и съел пару ягод, не спеша говорить что-то ещё.

Зато Морган сложил руки на груди:

– Мы с самого начала знали, что в этой разбалансированной истории кто-то умрёт.

– А ты и рад, – огрызнулась я.

– Нет, не рад, – в тон ответил Гарвус. – По мне, так лучше, чтобы жизнью жертвовал этот стервец Авалати.

– Морган!..

Хегола вдруг рассмеялся – низкий, хрипловатый смех вырывался из его горла, как карканье.

– Я правильно понимаю, – хмыкнул он, – что характер Силграса так и остался дерьмом собачьим?

Берти фыркнул. Морган без интереса пожал плечами.

А я ясно представила упрямую, насупленную физиономию альва, осознавшего тогда, что он натворил, что потерял, и вдруг почувствовала, что меня затапливает ярость. Мне нравился Тофф, боги, он мне очень нравился. Но Силграс…

В отличие от Моргана, я всё ещё не считала, что жертвовать кем-то, пусть даже собой, – это приемлемо, нормально, праведно, прах побери. Я никогда не хотела и едва ли захочу жить во вселенной, для которой мифический баланс важнее человеческих жизней. Я не хочу верить, что трагедии могут происходить по чьему-то осознанному выбору. Да, в жизни случаются беды и природные катастрофы.

Но чтобы люди убивали людей… Чтобы соглашались умирать во имя собственных ошибок и считали это справедливым? Ждали наказания, кнута, грёбаной молнии от грёбаного Отца Небесного, который, кажется, так силён именно из-за того, что даже хранители верят в его абсолютное могущество, сами вручают ему право карать их за любую оплошность?

Мне не понять этого. Почему все соглашаются? Почему сами себя загоняют в ментальные клетки, где правила жестоки, а справедливость – это слово, отдающее холодом и принуждением?

Зачем настраивать себя на то, что мир таков? Зачем со стыдливо опущенной головой преподносить небесам кнут, чтобы тебя выпороли?

Я не верю, не хочу верить, я свою жизнь положу на то, чтобы доказать: можно иначе.

Не через боль. Не через смерть.

Всегда. Можно. Иначе.

Вселенная – не мясник с руками по локоть в крови, желающий, чтобы ему на доску кинули как можно больше трупов в расплату за их ошибки. Она другая, она может быть другой…

…Но сейчас я не знаю, как другую её увидеть.

Глазам стало горячо и мокро, и я поскорее отвернулась от костра.

– Вот поэтому Силграс и не должен умирать, – между тем серьёзно сказал Хегола. – Ему ещё нужно исправить всё, что он хотел, и наверстать упущенное. У меня-то были эти годы – целых триста лет к предыдущим двадцати пяти. В них было всё: и боль, и радость, и падения, и победы, отчаяние, усталость – всё, всё это моё богатство, которое останется в памяти вселенной, даже когда исчезну я. И да, Берти Голден-Халла, напоследок признаюсь: мне и сейчас страшно умирать. Если убрать все умные слова и доводы – конечно, я предпочёл бы жить. Тогда, в Асулене, это желание было столь сильным, что преодолело всё на свете. Но в нынешних условиях я хочу, чтобы жил Авалати. Моему своевольному другу столь многое стоит открыть для себя. – Он улыбнулся. – Я предвкушаю всё то, что ждёт его и Долину впереди. Пусть я этого не увижу – но это точно будет феноменально.

Облака затянули луну. Стало совсем темно, и лишь отсветы пламени плясали на наших лицах.