Долина Пламени

Крик Веннера давно затих, но его предсмертная, агонизирующая мысль не оставляла сознание Буркхальтера, пока он шел домой. Этот лыска, не носивший парика, не был сумасшедшим, но имел все признаки паранойи.

То, что он до самой смерти пытался скрыть, было страшно: огромное самомнение тирана, яростная ненависть к нетелепатам. Чувство самооправдания, свойственное, возможно, психически больному. И еще: «Мы — это будущее! Лыски! Нам Богом предначертано править более слабыми людьми!»

Вздрогнув, Буркхальтер с силой втянул в себя воздух. Похоже, мутация была не совсем удачной. Одна группа приспособилась — те лыски, которые носили парики и нашли свое место в окружающем мире. В другую группу входили душевнобольные, которых можно было не считать, так как они находились в психбольницах.

Но прослойка между этими группами состояла, судя по всему, из параноидных личностей. Они не были сумасшедшими, не были и нормальными. Они не носили париков.

Как Веннер.

А Веннер искал последователей. Его попытка была обречена на провал, но пока это попробовал сделать только один человек.

Один лыска — параноид.

Но были другие, много других.

Впереди, на темном склоне холма, приютилось бледное пятно — дом Буркхальтера. Он послал вперед мысль, которая, достигнув мозга Этель, должна была успокоить ее.

Затем его мысль рванулась дальше и проникла в мозг спящего мальчика. Эл, растерянный и несчастный, плакал, пока не заснул. Теперь в его сознании были только сны, несколько обесцвеченные, немного загрязненные, однако их можно было очистить.

И они будут очищены.

ДВА

Должно быть, я задремал. Я медленно просыпался от глухого, глубокого грома, явно услышав несколько его раскатов; когда я открыл тяжелые веки, снова стояла тишина. Тогда я понял, что слышал. Это ревели двигатели реактивного самолета, возможно, ищущего меня, поскольку снова наступил день и было светло. Наверное, кинокамера на борту самолета фиксировала местность, и, как только самолет вернется на базу, пленка будет проявлена и просмотрена. Обломки моего самолета обнаружат, если только они попали на пленку. Но пролетал ли поисковый самолет над этим узким ущельем между вершинами? Этого я не знал.

Я попробовал шевельнуться. Это было нелегко. Я чувствовал холод и вялость. Вокруг меня сомкнулась тишина. Я неуклюже поднялся на колени, потом на ноги. Единственным звуком было мое дыхание.

Я закричал — просто чтобы нарушить тишину одиночества.

Я стал ходить, чтобы восстановить кровообращение. Мне не хотелось этого — хотелось лечь и уснуть. Мое сознание продолжало проваливаться в темноту. Вдруг я понял, что стою на месте, и холод уже пробрал меня до костей.

Я снова начал ходить — и вспоминать. Бегать я не мог, но мог ходить, и лучше было не останавливаться — иначе я бы лег и умер. Что же было дальше, после того как убили Беннера? Следующая Ключевая Жизнь — жизнь Бартона, не так ли? Бартон и Три Слепые Мыши. Я думал о Бартоне, продолжая ходить кругами; мне стало немного теплее. Время вновь начало раскручиваться назад, пока я не ощутил себя Бартоном, который жил в Конестоге чуть меньше двухсот лет назад; в то же самое время я оставался самим собой, наблюдающим за Бартоном.

Это было время, когда параноиды впервые начали объединяться.

Три слепые мыши

Внизу, под вертолетом, озеро, растревоженное нисходящим потоком вихревого ветра, было покрыто белой пеной. Мелькнуло и исчезло изогнутое темное очертание выпрыгнувшего из воды окуня. Парусная лодка, лавируя, направлялась к дальнему берегу. В мозгу Бартона на секунду вспыхнуло чувство дикого голода, а затем — по мере того как его мысль, все глубже прощупывавшая толщу воды, установила контакт с какой-то формой жизни, обладавшей лишь инстинктом, но не рассудком, — появилось ощущение сплошного восторга, жадная и яростная жажда жизни, которая теперь, после пятнадцати лет скитаний по лесам, была ему так хорошо знакома.

Никакой необходимости в этом чисто автоматическом ментальном зондировании озера не было. В этих спокойных американских водах нет ни акул, ни крокодилов, ни ядовитых морских змей. Он делал это просто по привычке, выработанной тренировкой бдительности, которая помогла ему, Дэвиду Бартону, стать специалистом в своей области, в одной из тех немногих профессий, что доступны меньшинству лысок. И после шести месяцев в Африке он больше всего стремился сейчас не установить какой-либо контакт, а найти что-то, что помогло бы снять психическое напряжение. В джунглях лыска мог достичь с природой такого единения, какое Торо и не снилось, но за это тоже приходилось платить. Под языческим духом первобытности чувствуется настойчивая пульсация сильного инстинкта самосохранения, инстинкта в чистом виде. Только глядя на картины Руссо, сохранившиеся после Взрыва, ощущал Бартон такую же яркую, почти безумную жажду жизни.

Где от зеленого вина устали люди,Малиновое море надоело…