Дом для внука

— Пример с инкубаторием не знаю, подойдет ли, хотя насчет фундамента ты прав. — Борис Иваныч задумчиво поглаживал на колене книжку. — Какое прошлое, такое и настоящее.

— Не понял ты! — огорчился Чернов. — Совсем не так. Мне что, завтра тоже выпивать?

— Почему?

— Ну как же: раз нонче выпил, значит, и завтра должен выпить? Если нонче не сказал Яке всю правду, значит, и завтра не скажу? Неправильно это, Борис Иваныч. Не так. Хоть нонешний день, хоть вчерашний… Ты чего, Аннушка, возишься, на пол хочешь? Ну, беги, детка, побегай. Во-от. Про что же это мы? Ага, насчет правильности. Ну вот. Хоть нонешний день, хоть завтрашний, хотя бы даже и вчерашний — все от людей идет, от всех нас. Какие люди, такие и порядки.

— А власть?

— А власть — это и есть порядок жизни. И вот мы завоевали Советскую власть, но жизнь еще не сразу стала такой, как нонче. Попервости-то мы об колхозе не думали, единолично жили и все время назад оглядывались. А позади-то у нас помещик, купец да кулак. И никуда больше ты не пойдешь, если единоличник. Вот был у меня нонче Яка, дружок мой. С детства я его знаю, как ты Витяя Шатунова. Бедняк, при Советской власти в люди выбился, а после гражданской десяти лет не прошло, кулаком стал.

— Ты же говорил, середняк.

— Середняк. А оставь его таким еще лет на пять и стал бы кулак. Он шел к тому.

— Но ведь и ты шел туда же.

— И я. Куда мне еще — дорога-то одна. Только я с оглядкой шел: от отца отделился, хозяйство уполовинил, насчет артельного колхоза нет-нет да подумаю. Про войну ли вспомню, про голодный ли год, про беду какую: пожар, мор, смерть свою. Вот, думал, умру нечаянно, и останутся малые дети сиротами. Куда пойдут? Или сгорит дом со всем подворьем в летнюю сушь. Кто поможет? А пожары у нас были частые, а засуха — через два года на третий. Нет, Борис Иваныч, идти нам больше было некуда. А где кулак, там и батрак, это тоже известно.

— А если ни кулаков, ни батраков, а один середняк?

— Как же это: краев нет, а середка есть? — так не бывает.

— Ну, просто крестьянин.

— А просто крестьянин — это колхозник. Или совхозный рабочий. Как мы с тобой.

— У американцев — фермеры.

— Не знаю, я там не был. Опять же Америка не последний день живет, может, тоже придет к колхозам, как знать.

Борис Иваныч улыбнулся:

— Как знать! Кое-что известно. Продуктов они дают больше, чем мы, а народу в сельском хозяйстве намного меньше.

— Это я слыхал. Сам Владыкин нам говорил на занятиях, он не соврет. Хорошо, конечно, приятно, когда сытый и нужды ни в чем нет, но опять же надо подумать и про то, как это достается. У них, ты знаешь, сколько разорилось этих самых фермеров, сколько в город ушло, а?

— Ну и что? У нас тоже в город уходят.

— Уходят. Ну у нас сейчас не от нужды уходят, хлеб, слава богу, едим досыта, работы хватает, у нас лучшего ищут, потому и уходят.

— Немного же тебе надо, хлеб досыта! А мяса, рыбы мало.

— Это да, правильно, мало. Только опять же не в городе его делают, мясо-то, Борис Иваныч! Город его ест, а делаем мы с тобой. Как же мы уйдем? Нам вкалывать надо да вкалывать. — Чернов засмеялся: — Эх, Борис Иваныч, Борис Иваныч, проживи ты с мое и увидишь: не в том счастье. У нас помещик Бурков чего только не имел, а думаешь, ликовал да радовался? Сволочью он был, и для себя, и для других. Или Вершковы. Шестеро мужиков в семье было, и все шестеро — что отец, что сыновья, — звери, глотку перегрызут любому за соломину с ихнего гумна. Да что Вершковы — про свою семью скажу. Пока мы батрачили, дружнее нашей семьи не было, а как малость поднялись при новой-то жизни, оперились, и пошли у нас свары да ссоры, делиться начали, каждую чашку-ложку учли.

— Значит, самый счастливый — это бедняк?

— Зачем бедняк? Голодный счастливым не будет. И раздетый-разутый тоже. Не про то говоришь, Борис Иваныч, про то давно говорили, а решали в революцию да в гражданскую, когда мы с Якой, с Андреем Щербининым да с Межовым, отцом нашего директора, богачей выгоняли. Неужто затем, чтобы самим стать богачами? Тут подумать надо, Борис Иваныч, хорошенько подумать. В дверь заглянула Марфа:

— Ужинать пора, думальщики. — Увидела в углу Аннушку с измазанным лицом, закричала; — Ты что девчонку-то бросил, сивый пес! Ты погляди-ка, чего наделала! — И как клуша бросилась к ней, пораженно взмахивая руками. — Батюшки! Царица небесная!

Аннушка сидела за кроватью в углу, любовалась на себя в осколок зеркала и водила черным пальцем под носом: усы у ней вышли широкие, густые, только слишком черные. У деда усы рыжие, но она не виновата, что таких чернил дома нет, только черные да синие, а синими усы не бывают.

— Господи, и платье все извозила, и руки! — причитала Марфа. — Сидят двое без дела и ребенка не видят! Счас же идите ужинать, щи и так чуть теплые! Да что же это ты, моя внученька, наделала, зачем тебе усы проклятые?..

Чернов и Борис Иваныч, переглянувшись, поспешно вышли.

— А деду зачем? — спросила Аннушка, удивленная огорчением бабушки.

— Дед старый, глупый, вот и отрастил. А ты умненькая. Идем скорее умоемся, моя умница!