Дом-фантом в приданое

– А что делать, если их интересует личность Тихоновой как личность? – спросил ей в тон Николай Вадимович. – Как тогда с ними разговаривать?

Олимпиада посмотрела на него с изумлением.

Но Марина не собиралась сдаваться! Если этот начальствующий молокосос ничего не понимает – мы ему объясним!

И она объяснила. Из объяснений выходило, что именно Олимпиада Тихонова виновата в «срыве публикации» о директоре крупнейшего из заводов, принадлежавших холдингу, хотя интервью было дано еще в феврале и с тех пор…

– А мы за интервью платили? – перебил ее Сорокин.

Нет, но это не имеет никакого значения, ибо деятельность такого превосходного холдинга должна и так освещаться именно потому, что она превосходна, и начальство превосходно, и все превосходно, и еще потому…

– И интервью не опубликовано? – уточнил Сорокин.

– Конечно, нет! Тихонова своими разговорами о подгузниках и врачах добилась только того, что такое уважаемое издание…

– Превосходное, – подсказал начальник, но даже тут Марина не поняла, куда и откуда вдруг подул ветер. Она была министерский работник, а в министерствах, как известно, с навигацией вообще худо!

– …и такое уважаемое издание, как газета «Труд», потеряло к нам всякий интерес как к компании, занятой важнейшими делами и занимающей одно из лидирующих мест…

Сорокин вернулся за свой стол, но в кресло не сел. Переложил какие-то бумаги, покопался под папками, извлек сложенную пополам газету и бросил ее на стол для переговоров. Газета поехала и остановилась напротив Олимпиады. Она потянула ее к себе и повернула.

– Это интервью сорвала Тихонова? Так оно вышло. Вот сегодняшняя газета!

Марина Петровна замолчала на полуслове.

– Это Настя, – с удовольствием объяснила Олимпиада и потыкала пальцем в статью, – она говорила, что поставит ее сразу же, как только место будет, и поставила! Мне надо ей позвонить, извините, Николай Вадимович.

– Конечно, конечно, – согласился начальник, – возвращайтесь на свое рабочее место. Мы еще поговорим о том, как именно, с вашей точки зрения, нужно перестроить работу.

– Как?! – поразилась Олимпиада, позабыв про Настю, «Труд» и предстоящее увольнение.

– Вы же только что говорили, что знаете – как! Или врали?

– Но вы… вы же хотели меня уволить!

– Кто вам сказал?

– Марина… Марина Петровна.

Сорокин помолчал.

– Вы возвращайтесь на рабочее место, – повторил он, – а с Мариной Петровной я еще поговорю.

Олимпиада поднялась и на деревянных ногах вышла из кабинета. Потом торопливо вернулась и неловко кивнула:

– До свидания.

– Еще увидимся.

Тем же порядком, по тому же коридору, с тем же портфелем ровно через пятнадцать минут после отбытия в увольнение она вернулась на место.

– Ну что? – спросил Никита с жадным любопытством. – Уволил?

– Да вроде нет. Сказал, чтобы шла и работала.

– Так я и знал! – воскликнул Никита жалобно. – Так и знал, никогда мне не везет!

– Да что такое?

– Как что?! Выпили бы на проводах, погуляли бы, а теперь не дождешься!

Олимпиада взялась руками за голову и захохотала.

***

Когда Люсинда примерно в восьмой раз спросила «Чего это такое, а?», Павел Петрович предложил ей заткнуться.

Именно так он и сказал:

– А теперь заткнитесь, пожалуйста!

Она очень ему мешала. Он строчил на компьютере, думал и анализировал, а она все приставала, а ему некогда было делить с ней ее эмоции.

Он привез Люсинду в студию «Салют», где были звукозаписывающие ателье и много офисов. Знаменитый продюсер Федор Корсаков задерживался, и рассерженный Добровольский немедленно достал из портфеля компьютер, уселся и стал строчить, не обращая никакого внимания на людей, на секретаршу с ногтями, выкрашенными зеленым лаком, и на Люсинду с ее эмоциями.

Эмоции били через край. В контору – Павел Петрович так и называл это место – они ехали на джипе. Он заехал за ней в больницу, где она дежурила возле тети Верочки, которая никак не приходила в себя и дышала через трубку, и сказал, что, если Люсинда хочет на прослушивание, нужно ехать.

Это было такое изумительное, такое обнадеживающее, такое солидное слово – прослушивание, – что Люсинда даже всплакнула тихонько, чтобы благодетель не видел, быстро и незаметно утерла глаза и щеки и даже в зеркальце посмотрелась, не видно ли следов. Никаких следов не заметно, у нее всегда кожа была гладкая, щеки розовые и глаза сияли, как у дуры деревенской.

И вообще Люсинда всегда знала, что она… странная. Не такая, как все.

Вот, например, на поезде ей очень хотелось поехать – хоть куда-нибудь, просто ехать, и все. Дремать и придумывать песенки под стук колес. Еще ей хотелось, чтобы о ней узнал весь мир, и она часто представляла себе, как это произойдет. Однажды Липа дала ей книжку Галины Вишневской, которую в детстве дразнили Галька-артистка, и только от нее, от Вишневской, Люсинда узнала, что та тоже мечтала, как будет петь на огромной сцене, залитой огнями и усыпанной цветами. Еще Люсинда любила горячий чай, собак и всегда жалела старух, и никогда их не обвешивала, за что ей часто попадало от Ашота.