Дом горит, часы идут

Да и другие качества подходящие. Не толст и не тонок, чин имеет не малый и не большой.

Словом, скользкая личность. Только что-то о нем понял, а он уже переменился.

Наверное, потому Чичиков ловко торговался. Ведь эта способность предполагает перевоплощение в собеседника.

Чуть не каждым своим жестом показываешь: я – это вы. Пусть не совсем стал вами, но точно забыл о себе.

Во время этого сеанса самоотречения чего-то добьешься. Если покупатель не сдаст позиций, то смягчится наверняка.

Легко представить Азефа разговаривающим с Собакевичем или Коробочкой. Подбирающим к каждому ключи.

Еще воображаешь его над ревизской сказкой. Как бы отщелкивающим про себя на счетах: это – минус, а это – плюс.

Конечно, в данном случае речь не о мертвых душах, а о живых. Вернее, сначала о живых, а потом о мертвых.

Кстати, террористов иногда узнавали по запаху. Это сильно облегчало работу охранки.

Почувствуешь щекотание в носу, и понимаешь, что это твой клиент. От долгой работы он стал не годен для конспирации.

Вот и от Азефа иногда разило. Не только вином и духами, но чем-то более крепким.

Одни подозревали слишком большую близость к производству бомб, а другим мерещился серный дух.

Ведь если действительно чертяка, то без серы нельзя. Что-то же должно подтверждать, что это он.

8.

Мало у Азефа убеждений, но тут он тверд. Ничто не заставит его считать, что можно обойтись без отдыха.

Он даже настаивает на том, что, кроме революционного и антиреволюционного, есть еще третий путь.

Третий путь – это путь в питейное заведение. Расположишься за столиком, возьмешь графинчик, и вечер пролетит незаметно.

Конечно, не просто так сидишь, а со смыслом. Отмечаешь то, что за это время удалось сделать.

Действительно, успехов немало. При столь непростой жизни даже чересчур.

Во-первых, жив-здоров. Во-вторых, не потерял способности опережать противника.

Насколько враг изворотлив, а ты еще больше. Причем он многочислен, а ты один.

Как за это не выпить? Не подмигнуть симпатичному человеку, отразившемуся в бутылке.

Мол, поживем, брат! Еще будут у нас с тобой разговоры через зеленое стекло.

Такая хорошая минута. Где-то далеко оставлены заботы, и в голову лезет что-то праздное.

Если можно выпивать с собой, то почему себя не спросить и себе не ответить?

Например, такая закавыка: а что если бы он остался инженером? Тогда бы он избежал страхов и прочей гадости.

Ответ будет: никогда. Ведь если возникает опасность, то жизнь значительно интересней.

К тому же появляется чувство превосходства. В том смысле, что ты на седьмом небе, а остальные внизу.

Ну так что, дорогой друг? Можно ли это променять на существование при каком-нибудь электрическом приборе?

Собеседник тоже предпочитает непрямую речь. Только что отражались глаза, а сейчас весы.

Не только люди по обе стороны стекла, но и чашечки разговаривают. Пытаются сравнять свои позиции.

Вот так, наверное, должно быть в жизни. Не одна крайность, а непременно две.

Теперь можно и лицом в салат. Или, если окажется ближе, в вазу с пирожками.

9.

Если по части сидения на двух стульях у вас нет опыта, то его пример кое-что объяснит.

Надо считать, что дело не в стульях, а в тебе самом. Что если ты главный, то остальное прилагается.

Легко перемещаешься с места на место. Простая, как все радикальное, табуретка на явочной квартире тебе столь же мила, как кресло в полиции.

При этом озабоченность самая натуральная. Глаза сверкают так, словно ничего важнее нет.

Здравомыслящие товарищи по партии или полиции удивляются: неужто ему больше всех надо?

Действительно, больше. Сколько бы ни было вариантов, он не откажется ни от одного.

Почему он должен выбирать между полицией и партией? Лучше считать эти организации чем-то вроде сообщающихся сосудов.

Вместе с водой или песком перемещаешься из одной половинки в другую.

Что-то шепнул боевикам – и спешишь в охранку. Следишь за тем, чтобы не прерывалась обратная связь.

Разве лучше замкнуться в своей неприязни? Видеть в противнике только свою противоположность?

Пусть они воспринимают друг друга не как мишень, но почти как самих себя.

Настолько хорошо изучат повадки друг друга, что на улице будут едва не здороваться.

Вот тот, сумрачный и неулыбчивый, в аккурат из полиции. А этот, с горящими глазами, точно эсер.

В Евно Фишелевиче соединились черты тех и других. Рыхлый, низколобый, легко возбудимый и быстрый на язык.

Читал Азеф мало и без удовольствия, но Чехова знал. Вообще был неравнодушен к разным знаменитостям.

“Три сестры” или “Черный монах” ему ни к чему, а одна фраза оказалась кстати.

Антон Павлович говорил о себе но, в то же время умудрился сказать о нем.

По крайней мере, Евно Фишелевич воспринял эту мысль как своего рода сердечный привет.

Словно Чехов его одобряет. Или на худой конец подтверждает, что его опыт не единственный.

Есть такое письмо, в котором писатель называет медицину законной женой, а литературу – любовницей.

У Азефа тоже – и жена, и любовница. Обе совершеннейшие умницы, и каждая по-своему ему дорога.