Дом на миндальной улице

Внутри корчма была такой, как принято нынче описывать каждую корчму, носящую явные признаки национального духа – с закопченными балками, тяжелой деревенской мебелью, коваными фонарями на грубо тесаных столбах, с пучками трав и кореньев вдоль стен. Не менее колоритны были и посетители – все, в основном, морской люд. Серьезные загорелые лица, могучие плечи, мускулистые руки, торсы атлетов. Одеты они были в одежды как эотинян, так и селестийцев, некоторые как попало, один был вообще обнажен до пояса, выставив на всеобщее обозрение сильное тело, сплошь покрытое цветными татуировками. Когда мы вошли, некоторые обернулись, чтобы посмотреть на нас, большинство тут же равнодушно отвернулись, но кое-кто, видимо, узнал Феликса, приветственно кивнули несколько голов. Мы сели за свободный столик, быстро подбежала девочка, возможно, дочка корчмаря, приняла заказ. Я с удовольствием оглядывалась, обернувшись к Аэринея, объяснила: «Я так давно не бывала в подобных местах. Последний раз мы были в корчме с Помпеем, Фелисией и Паулиной. У нас было свое любимое место, где мы часто отдыхали после прогулок. Кажется, вся та моя жизнь прошла там, да в доме Лис… Я совсем отвыкла». Он мягко улыбнулся, откинувшись на спинку стула. В корчме было сумрачно, лампы висели нарочито редко, и в этом приглушенном свете все фигуры обволакивались какой-то матовой нежной дымкой, резкость сглаживалась, тени становились глубже. Было в этом какое-то очарование, а может, я еще не отошла от кальяна? Я заметила, как Аэринея поглаживает перстень на пальце, перевела взгляд на его руки. Мне всегда нравились руки, я пыталась их рисовать, хотя у меня они получались скорее уродливыми, чем похожими на настоящие. Вот Кассий, он действительно умеет рисовать, я любовалась его работами. В них было много подчеркнутой плотскости, откровенного, неприкрашенного тела, до самых мельчайших подробностей. Он любовно выписывал самые мелкие морщинки, вены, волоски, царапины, оттенки кожи. Он умел подать кожу не как какое-то покрытие, но как невиданную ткань со множеством переливов и красок. У него первого я заметила, что светлая загорелая кожа покрыта сеткой белых трещинок, как солнечный песок в отраженном водой свете. Мне нравились руки Аэринея, хотя я не смогла бы объяснить почему. Надо попросить его как-нибудь позировать мне, я хотела бы попробовать нарисовать их. «У твоего перстня тоже длинная история?» – спросила я. Он глянул на руку, снял перстень и подал мне: «Как ты думаешь? Тебе он ни о чем не говорит?» Перстень показался мне довольно тяжелым, хотя он не был таким массивным и грубым, как те перстни, что обычно носят мужчины. Наоборот, тонкая ковка, чеканка, множество тончайших, сплетающихся серебристых паутин, обвивающих причудливым узором крупный пурпуровый рубин. Красивая, дорогая вещь, за которой следят и ухаживают. Но ничего более мне он не говорил. Я покачала головой и вернула перстень обратно. Аэринея с сожалением улыбнулся: «Он принадлежал моей семье. Его дарили как знак любви. Мать подарила его моему отцу, – он запнулся, задумался ненадолго. – А отец перед смертью отдал его девушке, которая была с ним в последние месяцы его жизни, – голос его зазвучал давней скорбью. – Она его любила, действительно любила. Когда отца не стало, она отдала перстень мне, чтобы…, – он нахмурился и махнул рукой. – Не важно. С тех пор я его не снимаю, он последнее напоминание мне о той моей жизни, о детстве. Может быть, звучит это излишне трогательно, но я дорожу этими воспоминаниями». «Мне кажется, не найдется человека, который бы не вспоминал о детстве с теплом, – пожала плечами я. – Что здесь постыдного? Наверное, даже преступники и те вспоминают…» Он улыбнулся опять снисходительно, по-наставнически: «Ну… мужчинам сложно признаваться в своих слабостях». «Зато такое доверие трогает», – ответила я.