Дом на улице Гоголя (СИ)

— Манжерок — не городок, а село в горном Алтае. Когда-то это было большое село, дворов на шестьдесят, но в девятнадцатом году половина домов уже стояли пустыми. Происходившее тогда в России я могу сравнить только с проказой, даже удивительно, как быстро она проела всё насквозь. Подумать только — такое захолустье, такая глубинка, а добралась-таки и туда смертельная зараза. И не за десятки лет, а за какие-нибудь два неполных года!

В Манжероке мы прожили месяца два, ждали, пока Катунь станет — до отцовой станции мы могли добраться только по замёрзшей реке, как по дороге. Выяснилось, что пошёл уже второй год, как при станции никто не живёт: перестало поступать жалованье, работники и разъехались. Таким образом, жить нам предстояло в полном одиночестве, но ни меня, ни Ольгу такая перспектива не пугала. Неподалёку от села, в лесу, бирюком жил один интересный человек, охотник Мефодий. Желая набраться у него охотничьих навыков, я пришёл в его лесной дом, и уже скоро мы подружились. Внешне он походил на нашего Кузьмича — с такой же буйной, до глаз, бородой, но мне скоро стало ясно, что Мефодий не всегда жил в лесу. Шила в мешке не утаишь, вернее, утаишь, если люди не знают, как выглядит шило. Я знал, поэтому раскрыл секрет Мефодия — не выведал, кто он и откуда, почему забрался в алтайские горы, но то, что он хорошо образованный человек, понял. Разговорить Мефодия, разузнать о его прошлом мне не удалось, но он перестал изъясняться со мной упрощённым языком. В его суждениях я находил много умного и глубокого, а ещё в нём угадывался неведомый мне слой, некое тайное знание, выведанное от алтайских шаманов. Как-нибудь, коли у вас будет желание, я порасскажу об этом.

Мне, семнадцатилетнему юноше, как никогда нужны были отец и старший брат. В каком-то смысле Мефодий — хотя я подозреваю, что никакой он на самом деле не Мефодий — заменил мне их, оказал на меня сильное влияние.

— Какая интересная встреча! — подал реплику Батурлин. — Не расскажете сейчас об этом загадочном Мефодии, Иван Антонович?

— О, нет! Это надолго, это потом. Уж лучше я сейчас поведу вас на ботаническую станцию. Ведь мы с Оленькой добрались-таки до неё.

Я чувствовал себя Ноем, тем более, что мы везли с собой из Манжерока некоторой твари по паре: двух разнополых собак, кошку с котом и курицу с петухом. Да, ещё лошадь с жеребцом, купленные в Бийске, но их разнополость вышла не нарочно.

Первая зима была такой тяжёлой, что порой я малодушно подумывал о возвращении в Манжерок, пока река не вскрылась. Но мы перезимовали, а потом наступили радости. Я уже ощущал себя не Ноем, а Робинзоном, с Олей вместо Пятницы. Мы посеяли овёс для лошадей, и он взошёл, а потом у нас уродилась картошка, и всё это была необычайная радость. И курочка наша высидела цыплят, и охота начала мне удаваться, и силки на птиц не оставались пустыми, и сети нашлись в сарае, истлевшие, правда, местами, но Оля их починила, так что рыбы у нас стало сколько душе угодно. Следующая зима не принесла ничего, кроме непреходящей радости. Я возвращался с охоты замёрзший, усталый, издалека видел огоньки наших окон, подходил ближе, и становились видны занавесочки в синих васильках.

Ещё в Бийске Оля добыла где-то две штуки ситца одинаковой расцветки — синие васильки, густо разбросанные по зелёному полю. Мануфактура тогда исчезла, и Оля считала своё приобретение большой удачей: теперь будет из чего шить постельное бельё и Маняшины рубашки. Я не вполне проникся тогда важностью момента, только задним числом оценил немыслимую для вчерашней светской барышни практичность. Постельных принадлежностей, как и полотенец, скатертей, занавесок, на станции нам, ясное дело, никто не приготовил, только я не видел в том большой нужды. Из Манжерока я привёз перину и одеяло для своих девочек, у нас было несколько овчинных тулупов, мне казалось, что этого хватит для комфорта. Зимой Оля с Маняшей спали на печи, а я на лавке, по-охотничьи, как Мефодий: тулуп подо мной, тулуп под головой, тулуп сверху.

На станции стояло три дома, все крепкие, рубленные из толстенных брёвен, но к нашему приезду промёрзлые и отсыревшие. Первую неделю я только тем и занимался, что приволакивал сухие деревья, рубил сучья, пилил, колол, день и ночь топил печь — прожаривал дом, который мы выбрали для жилья. Моя княгинюшка скоблила полы, выметала паутину, и навела-таки порядок. В доме стало тепло, сухо и чисто, я считал, что для анахоретского житья-бытья этого вполне достаточно.

К весне Оля преобразила наш быт, устроив в нём васильковую феерию. Васильки были кругом — и на оконных занавесках, и на шторе, отделявшей «девичью» часть избы. С полотенец, скатерти, салфеток, наволочек подушек, которые Оля набила пухом и перьями — и куриными, и ощипанными с добытой мной дичи — отовсюду синели васильки. Маняша бегала по избе в рубашонке с васильками, на лето Оля пошила себе васильковый сарафан в русском стиле, который к ней необычайно шёл, я расхаживал в шароварах с васильками. Царство василькового счастья.