Дом с колокольчиком

– Верно! – подхватил ещё увереннее Пятаков. – Мы станем к нему ездить как земляки, а ты, Устинья, почти как родственница… Приедешь, а тебя у цирка встречает сам директор; а в руках у директора цветы и бесплатные для всех для нас билеты! И все там артисты – и которые люди, и которые львы, медведи, лошади, – все тебе, Устинья, кланяются. Благодарят за Миньку!

Пятаков, войдя в раж, даже сам отвесил поклонов; даже сам, сложив пальцы щепотью, как бы преподнёс цветок Устинье, и она совсем тут заулыбалась:

– Не выдумывай, не выдумывай… А вот если встречаться мне с Минькой хоть нечасто, да разрешат, то насчёт цирка – я согласная. А ты, Миня, согласный? Ты без нас не соскучишься?

И лежащий калачиком Минька то ли вдруг всё понял, то ли просто отзываясь на ласковый голос, но – встряхнулся, приподнялся, наморщил чёрный носишко и, как на окне с геранью, чихнул.

– Согласен! Не соскучится! – засмеялись ребятишки и давай Миньку тормошить.

И на этот раз он маленько разыгрался, и Устинья ни на кого больше не сердилась. Да и как тут было сердиться, когда такой трудный для неё вопрос – что дальше делать с Минькой – оказался почти уже решённым.

А тут ещё самый шустрый изо всех шустрых малышей Ромка затеял игру в «шляпу». Мысль о клоунской шляпе не давала ему покоя, и он всё высматривал в избе что-нибудь похожее. Но поскольку Устинья шляп сроду не нашивала и не имела, то Ромка изобрёл шляпу сам. Он воздел на свои жёлтые вихры Минькину чашку.

– Футы-нуты, ножки гнуты! – прошёлся мальчик козырем по избе, прошёлся вокруг медвежонка, а медвежонок привстал столбиком: «Что это, мол, вытворяют с моей чашкой?» И лишь только чашка упала, сгрёб её лапами, напялил на одно ухо, набекрень.

Все так и покатились, всем опять стало весело:

– Миньку в цирк примут обязательно!

А потом Пятаков сказал:

– Всё! Делу – время, потехе – час… Готовь его, Устинья, завтра поутру в путь. Тебе коров доить, а я после дежурства весь день свободный. Вот с первым автобусом его и отвезу. А насчёт Шарапа – не сомневайся… Посажу на цепь; не веришь – утром глянь.

И хозяйка сказала, что теперь верит, и, когда сторож и ребятишки ушли, принялась подготовлять Миньку к завтрашнему отъезду.

Подготовка была не слишком большая. Просто-напросто Устинья решила Миньку вымыть.

– А то как же так? – рассуждала она, гремя печной заслонкой и вытягивая на шесток чугун с тёплой водой. – А то как же так? Ехать в областной центр, ехать на такую хорошую службу и – немытому. Нет, Минюшка, мы сейчас сделаем с тобой всё, как у людей. Вымоемся, обсушимся, и будешь ты у меня писаный красавец! Никто в городе, в цирке, не скажет, что мы из деревни, что мы некультурные…

Мытьё медвежонку было не впервой. Он только не любил залезать в корыто один, без Кружечки. Поэтому Устинья мыла их вместе и на этот раз. Правда, Кружечку она лишь побрызгала, а вот Миньку поливала из ковша тёплой водой и так и этак. Она тёрла ему мокрые бока, спину, брюшко и опять всё приговаривала:

– Умница ты у меня… Славник ты у меня… Теперь уши давай… Теперь пятки давай… Потрём пятки.

И сидящий в корыте медвежонок ей вновь, как тогда на дороге, стал казаться похожим на человечка. И она вдруг опять расстроилась: «Что-то его, бедолагу, там, у чужих людей, ожидает?»

Расстроилась настолько, что угомониться в эту ночь всё не могла и не могла. Она лежала, слушала, как у себя под лавкой на сухой подстилке медвежонок и собачка всё тоже что-то ворочаются, всё тоже вроде как беспокоятся и беседуют. Медвежонок негромко порыкивает, и, возможно, он таким способом уже приглашает Кружечку побывать у него на новом местожительстве в гостях; а Кружечка с ласковым урчанием подтверждает: «Р-разумеется, р-разумеется… Вместе с хозяйкой, и не один р-раз!»

Беседу такую Устинья, конечно, всего лишь вообразила. Но как только вообразила, то ей и самой стало чуть полегче, и, засыпая, она сама прошептала в темноту:

– Конечно, будем видеться, конечно…

* * *

Наутро, когда над крышами деревни ещё только-только начинала всплывать золотая горбушка солнца, к избе Устиньи уже торопливо топали гуськом, держали строй этакой лесенкой невеличка Дунечка, чуть больший Ромка, ещё больший Тошка и совсем почти большой Лёшка.

Дунечка держала в руках свою старенькую панамку с голубым бантом; Ромка прятал за пазухой полосатые детские брючки. То и другое – ясно, что было припасено для медвежонка. Припасено на тот случай, если для него в цирке подходящих штанов и шляпы сразу не отыщется. А припасали всё это Надины ребятишки наверняка без самой Нади, – и теперь шли-поспешали да всё оглядывались.

Но вот и крыльцо Устиньи, но вот навстречу и Пятаков.

На Пятакове солдатская фуражка, глаза из-под фуражки весёлые, усы – торчком. А за плечами корзина, вернее, не корзина, а целый подвесной кузов с плетёной крышкой.

– Во! – сказал Пятаков. – Могу усадить всех вместе с Минькой!

– А мы хоть сейчас… – улыбнулись ребятишки и давай барабанить к Устинье в дверь.

– Открываю, открываю… – ответила заспанным голосом Устинья, звякнула щеколдой, и через прохладные сени все ввалились в избу.