Домик на Волге

Даже в городе венчаться она не захотела, а непременно в деревне, в соседней сельской церкви, совсем по-домашнему. Чтоб только свои были.

- Но ведь это будет, точно мы украдкой венчаемся.

- Кому какое дело?

Крутикову это все не нравилось, но он должен был уступить. Катя уперлась на своем. Она сама не могла отдать себе отчета, почему ей так хотелось поторопить свадьбу. Она не воспылала внезапной страстью к Крутикову, ей даже как будто скучновато с ним стало. Но ей невыносимо было тянуть и ждать. Хотелось поскорей покончить. Ее волновали какие-то вопросы и сомнения, и она думала, что всему этому будет конец, лишь только дело будет сделано и они повенчаются.

И она торопила с приготовлениями, раздражалась зло, серьезно, когда являлись какие-нибудь препятствия.

- Что это ты, Катя, так... точно тебе либо замуж, либо в воду, говорила ей мать. - Сколько знакомы с Павлом Александровичем - и ничего, а тут вдруг...

- Ах, мама, и теперь все то же, - с досадой сказала Катя. - С чего вы взяли ?

- Как с чего? Разве я не вижу?

- Не то это, мама, совсем не то, - сказала Катя и вздохнула.

Она почувствовала яснее, чем когда-либо в жизни, как могла бы вся отдаться чувству, которое было бы именно "то"...

Крутиков, ввиду скорой свадьбы, взял отпуск и почти все время проводил у них в доме, наезжая лишь в город, чтоб наведаться к подрядчикам и на свою будущую женатую квартиру, которую рабочие торопились убирать.

Он поселился в том самом флигельке, где жил Владимир. Катя заходила к нему по вечерам, но почти всегда брала с собой мать. Вдвоем они как-то не находили предметов для разговора, а при матери всегда завязывался оживленный разговор о будущем устройстве их жизни, мебели, обоях. Крутиков спрашивал мнения дам, часто спорил со старухой, и тогда оба обращались к Кате за решением. Катя всегда брала сторону жениха, хотя ей. в сущности, было все равно. Иногда Крутиков заводил возвышенные разговоры, высказывал свои взгляды на народ и на необходимость вести его твердой и попечительной рукой к его собственному благу. Но от этих речей Катю коробило. Она вспоминала другие речи, дышавшие любовью и преданностью.

"Забыть себя. Не иметь другой думы, кроме счастья

этого самого народа. Душу за него положить...", и нее веяло холодом от речей жениха. Такие разговоры обыкновенно замирали в тяжелом молчании, которое обе стороны боялись нарушить, точно это был неведомый лес, куда нельзя было ступить из опасности наткнуться на какого-нибудь зверя.

Ее поражало это отсутствие внутренней связи между нею и женихом, чего она прежде не замечала.

Она думала о Владимире, с которым она могла разговаривать без конца и с которым даже молчать было легко.

"Неужели так всегда будет?" - с ужасом спрашивала она себя, оставшись наедине. И тотчас отвечала, что этого не может быть: это только пока. Когда они поженятся, у них будет все общее.

И она торопила с приготовлениями, и волновалась, и сердилась на мать, на няню, на всех, если что-нибудь не делалось так скоро, как бы ей хотелось.

Няня не делала ей никаких упреков и замечаний.

Она была умнее барыни и знала свою барышню лучше.

Она только смотрела на нее умным старческим взглядом и, оставшись одна, вздыхала и покачивала седой головой.

Раз, - это было в среду, дней десять спустя после отъезда Владимира, она была у Кати в спальне и расчесывала ей русые косы перед сном. Катя была грустна и задумчива: завтра должна была прийти газета от того числа, где Владимир, если только он благополучно добрался до Петербурга, обещал напечатать объявление.

Жив ли он? Увидит ли она завтра это объявление? Это была бы такая для нее радость, что она не верила ее возможности.

- Что это ты, касатка, закручинилась? - сказала няня. - Али о нем вспомнила?

- О нем, - засмеялась Катя. - А ты почем знаешь ?

Они понимали друг друга, и им не нужно было называть, кто этот "он".

- Да уж мне ли не знать? Недаром седьмой десяток доживаю, - сказала няня.

Она принялась расчесывать большим гребнем густые, крепкие волосы своей барышни. Несколько времени обе молчали.

- Что ж, - продолжала старуха в раздумье, с выражснием старческой покорности судьбе на морщинистом лице. - Стерпится - слюбится. Он человек хороший и тебя крепко любит. Да и как ему не любить тебя, такую умницу и красавицу...

"Он" был уже теперь другой, и Катя запротестовала.

- Что это ты, няня, выдумала, - сказала она со смехом. - Никого мне, кроме Павла Александровича, не нужно.

- Ну, и слава богу, дитятко, - сказала няня и, перекрестив ее перед сном, поплелась в свою каморку.

Почта не ходила к Прозоровскому домику. Всю свою небольшую корреспонденцию семья получала на ближайшую железнодорожную станцию, куда посылали верхового раза два в неделю или как придется.

Четверг был почтовый день в домике, но на станцию ездили только после обеда. Катя решилась ехать сама тотчас после завтрака и велела закладывать себе одноколку. Но едва она успела одеться, как увидела в окошко подъезжавшего Крутикова. Он ночевал в городе и явился спозаранку.

"И чего бы ему не приехать после обеда! - с досадой подумала Катя. Только помешал".