Домик в Оллингтоне

– Огорчить меня! Кому какое дело, огорчаюсь ли я или нет. У меня нет своих детей, и потому я считаю обязанностью в жизни устроить своих племянников и племянниц. Я буду старый дурак, если стану надеяться, что взамен этого они будут любить меня, я хочу выразить свое желание, а мне говорят, что я мешаюсь не в свои дела и поступаю дурно! Горько, очень горько, я хорошо знаю, что их научили не любить меня, а все-таки стараюсь выполнить мой долг в отношении к ним.

– Мистер Дель, ваше обвинение несправедливо: их никто не учил не любить вас. Я думаю, они обе любили и уважали вас как родного дядю, но все же эта любовь и уважение не дают вам права располагать их руками.

– Да кто же хочет располагать их руками?

– Бывают обстоятельства, в которые, мне кажется, никакой дядя, никакой родитель не должны вмешиваться, и из всех таких обстоятельств настоящее есть самое главное. Если и после этого вы решитесь высказать ей свое желание, то, разумеется, можете.

– Мало будет пользы в том, особливо если вы восстановили ее против меня.

– Мистер Дель, вы не имеете права говорить мне такие вещи, и в этом случае вы более чем несправедливы. Если вы думаете, что я восстановила моих дочерей против вас, то гораздо будет лучше оставить совсем Оллингтон. Я находилась в таких обстоятельствах, которые затруднили возможность исполнить мой долг в отношении детей, но я старалась исполнять этот долг, оставляя в стороне все мои личные желания. Я совершенно убеждена, однако же, что с моей стороны было бы неблагоразумно дозволить им оставаться здесь, после вашего упрека, что я научила их смотреть на вас неблагоприятно. Я решительно не потерплю, чтобы мне говорили подобные вещи.

Все это мистрис Дель высказала решительно, голосом, выражающим чувство нанесенного ей оскорбления, это заставило сквайра понять, что она говорила серьезно.

– Разве не правда, – сказал он, оправдываясь, – что во всем, касающемся до ваших дочерей, вы всегда смотрели на меня с подозрением?

– Нет, не правда. – И потом мистрис Дель старалась поправить свою ошибку, чувствуя, что в последних словах сквайра было несколько истины. Уж никак не с подозрением, – сказала она. – Но если мы зашли так далеко, то я объясню вам мои истинные чувства. В материальном отношении вы многое можете сделать для моих дочерей, да и многое сделали.

– И желаю сделать еще более, – сказал сквайр.

– Я уверена. Но из-за этого я не могу вам уступить моего места, места матери, заменяющей им в то же время и отца. Они мои дети, а не ваши. Если бы я даже согласилась дозволить вам действовать в качестве опекуна и самого близкого покровителя, они бы и тогда не согласились на подобную сделку, этого вы не можете назвать подозрением.

– Но могу назвать ревностью.

– А разве мать не должна ревновать к любви своих детей?

Во все это время сквайр ходил по комнате взад и вперед, засунув руки в карманы панталон. И когда мистрис Дель выговорила последние слова, он все еще молча продолжал свою прогулку.

– Может быть, и к лучшему, что вы наконец высказались, – сказал он.

– Ваше обвинение сделало это необходимым.

– Я не имел намерения вас обвинять, не имею его и теперь, но я думаю, что вы и прежде поступали, и в настоящее время поступаете со мной жестоко, очень жестоко. Я старался сделать ваших детей и самих вас участницами со мною в том благосостоянии, какое выпало на мою долю. Я старался увеличить удобства вашей жизни и счастье ваших дочерей. Я забочусь не менее вашего о том, чтобы упрочить их будущее благополучие. Вы бы очень несправедливо поступили, если бы отказались от всего, что делается в их пользу, и мне кажется, что взамен этого вам не следовало бы жалеть о привязанности и повиновении, которые обыкновенно идут вслед за такими добрыми услугами.

– Мистер Дель, я ничего не жалею и не жалела.

– Я огорчен, я очень огорчен, – продолжал сквайр. – Мистрис Дель была удивлена видом его страдания гораздо более, чем необыкновенною горячностью его слов. – То, что вы сказали, мне уже давно известно. Хотя я и чувствовал, что это так было, но, признаюсь, ваша откровенность меня крайне огорчила.

– Разве только потому, что я сказала, что мои дети должны всегда оставаться моими?

– О, вы сказали более. Вы и ваши дети жили здесь, близехонько от меня – уж сколько лет! – и во все эти годы у вас не явилось ко мне ни одного доброго чувства. Неужели вы думаете, что я не вижу, не слышу, не чувствую? Не думаете ли вы, что я одурел и ничего не понимаю? Что до вас самих, вы бы никогда не вступили в этот дом, если бы не считали себя вынужденною сделать это ради приличия. Я нахожу, что все это так и быть должно. Хоть у меня и нет собственных детей, на мне все-таки лежат родительские обязанности в отношении к моим племянницам, и за это-то мне говорят, что я не вправе ожидать ни любви, ни расположения, ни послушания. Знаю, Мэри, что я вас задерживаю здесь против вашего желания. Не стану вас долее удерживать. – И он сделал знак, что она может уйти.