Доминион

– Петр был на два года меня старше. У него были восточные глаза, вроде моих, и при этом светлые волосы, как у матери, в чьих жилах текла немецкая кровь. Смесь. Красивая смесь. Крупный, шумный мальчишка, всегда попадавший в переделки. Ему все прощалось, потому что он не желал зла ни единой живой душе. И все девчонки влюблялись в него.

Фрэнк слегка насупился. Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. Наталия перехватила его взгляд и усмехнулась:

– Честное слово, его все любили. А я так просто обожала. Но иногда заставала его стоящим посреди комнаты, в полной неподвижности, с испуганным видом. Когда я спрашивала, в чем дело, он отвечал: «Ни в чем, просто задумался». Наша мать умерла вскоре после поступления Петра в университет, я тогда еще училась в школе. С тех пор ему стало хуже.

– Мои соболезнования.

– У нее произошел сердечный приступ. Помню, как однажды, вскоре после ее смерти, я вошла в гостиную и застала там Петра: он стоял у окна, крепко-крепко обняв себя руками. Вид у него был испуганный, в глазах слезы. Я спросила, в чем дело. «Мы совсем одни, Наталия, – сказал он. – Нет никакого смысла, никаких гарантий. Что-нибудь может обрушиться как гром среди ясного неба и убить нас, как это произошло с мамой, а мы не в силах ничего поделать». А потом еще добавил, я точно запомнила: «Всю жизнь мы словно ходим по тончайшему льду, который может проломиться под нами в любой момент». Как сейчас вижу: брат стоит, слова потоком льются из него, а за окном синеет небо. – Наталия остановилась и улыбнулась. – Простите, я не хотела навевать на вас тоску.

– Тонкий лед. Да. Я всегда это знал.

– Наверное, мы все знаем. Но нам остается только идти и уповать, что лед выдержит. – Она вздохнула. – В противном случае мы, подобно Петру или вашей матери, начинаем искать спасения в какой-нибудь сумасшедшей теории, в некоем миропорядке, существующем только в нашем воображении.

– Во что верил он?

– В коммунизм. Он вступил в партию почти сразу после смерти мамы. В те годы очень многие шли либо к фашистам, либо к коммунистам. Петр примкнул к коммунистам и на какое-то время стал намного счастливее. Ему казалось, будто он нашел ключ к пониманию истории. Фашисты, разумеется, тоже считали, что обрели его – в национализме. До вступления в партию он писал замечательные картины, увлекался сюрреализмом – наверное, выражал таким способом смятение, царившее у него в голове. Но потом ему поручили рисовать партийные плакаты: всех этих рабочих с тяжелой челюстью и прекрасных дев, размахивающих серпом… – Наталия рассмеялась. – Наш отец, коммерсант, очень рассердился, когда Петр стал коммунистом.

– Я вот никогда ни во что не верил всерьез, – с печалью сказал Фрэнк. – Просто хотел, чтобы меня оставили в покое.

– Вы верили в науку. Работали в университете.

– Верил в науку? Я интересовался ею. – Он затряс головой. – В прежней моей жизни я работал. Ел. Спал. Читал научно-фантастические журналы и книги. Имел квартиру в Бирмингеме. Едва ли я увижу ее снова.

– Петр жил в научно-фантастическом романе под названием «Коммунизм», – произнесла Наталия с внезапной горечью. – Он думал, что видит будущее человечества, его истинное предназначение в России. А потом поехал туда. С официальной делегацией. Я тогда изучала английский и была на стажировке в Лондоне.

– Вот почему вы так хорошо говорите.

Наталия закурила новую сигарету:

– Помню, когда я вернулась, Петр как раз готовился к поездке в Москву. Только об этом и говорил, заявлял даже, что подумывает переселиться в Россию. Но, оказавшись там, он, как истинный Петр, решил как-то вечером в одиночестве побродить по городу, посмотреть Москву. Коммунисты в ту пору разрушали старый город, строили большие жилые здания, светлые и белые, создавая бытовые условия для рабочих будущего.

– Здесь тоже начали строить такие дома. Высотки.

– Это было поблизости от того места, где поселили Петра. Дома были новыми, там даже дороги еще не проложили. Петр рассказывал мне, как пробрался по грязи, открыл дверь в одно из зданий и вошел. По его словам, увиденное нельзя было описать: кругом грязь, люди испражняются прямо на пол. В квартирах толклось множество людей, в одной комнате зачастую селились несколько семей, разделенных только ситцевыми занавесками, чтобы обеспечить хоть какое-то личное пространство, все орали и дрались. Когда он вошел, его встретили руганью. Он увидел эту коммунальную квартиру и понял, как на самом деле живут люди в его коммунистическом раю. После этого Петр не был прежним.

Фрэнк представил, как Петр бредет по грязи по одной из московских новостроек.

– Вот бедняга, – сказал он.

– Да, бедный Петр. Не знаю, что он ожидал увидеть, – дворец? – В ее голосе появились сердитые нотки. – За эту прогулку ему досталось от организаторов поездки. Хорошо, что он был иностранцем. Шел тридцать седьмой год, самый пик сталинского Большого террора. Вернувшись в Братиславу, Петр вышел из партии и все чаще сидел один у себя в комнате.

– Комната, дом – это ведь место, где можно спрятаться, да?