Донские казаки в борьбе с большевиками

Вот какими мрачными штрихами рисовали мне обстановку, сваливая главную вину за все на штаб, Атамана и Правительство, обвиняя их в бездействии, нерешительности и неумелом использовании всех средств для действительного отпора противнику.

Не скрою, что на меня, как нового человека, эти разговоры, дышавшие безнадежностью, подействовали угнетающе, и было трудно после всего слышанного не поддаться грустным размышлениям. Значит, думал я, миновав благополучно большевиков, я попал здесь еще в более сложные и запутанные обстоятельства.

Но особенно сильно меня поразил тот резкий контраст настроений здесь и в общежитии: там – молодежь, глубокая вера, ни тени робости или сомнения, радужные надежды на будущее и полная уверенность в конечный успех; здесь же – старшее поколение с парализованной уже волей, охваченное черным пессимизмом отчаяния и крепким убеждением, что борьба с большевиками обречена на неудачу.

Наблюдая настроения в общежитии, я убеждался, что идеологические порывы вели молодежь к самопожертвованию и что боевая тактика большевизма, сопровождаемая всюду небывалыми жестокостями, вызвали горячий протест прежде всего со стороны молодежи, поколение же более зрелое остановилось как бы на распутье…

Под впечатлением этих мыслей я достиг штаба.

Грязные и темные коридоры некогда бывшей семинарии, а теперь штаба Походного Атамана ген. Назарова и войскового штаба, были полны довольно пестрой публикой. Преобладало офицерство разных родов войск, чинов и возрастов. Судя по их озабоченным лицам, каждого привело в штаб какое-либо дело. Все суетливо толпились, любопытно озираясь кругом, читали развешенные здесь многочисленные распоряжения штаба, ловили дежурного офицера, обращались один к другому со всевозможными вопросами, стараясь получить информацию или нужную справку. Одни, видимо, явились по вызову, другие ожидали назначения, третьи наводили справки, четвертые «разнюхивали» положение на фронте, и, думается, последняя категория была самая многочисленная. В коридорах и на лестницах, представлявших сплошной муравейник ежеминутно спускавшихся и поднимавшихся людей, стоял сплошной гул от приветствий, восклицаний и громких разговоров. Непрестанно хлопали двери, и из них с деловым видом и папками бумаг выбегали молодые, элегантно одетые офицеры, бряцали шпорам, торопливо проталкивались сквозь толпу посетителей, старательно избегая назойливых расспросов, исчезали в соседних дверях и через короткий срок появлялись снова.

Первое впечатление создавалось как будто благоприятное, и можно было думать, что передо мной большой и хорошо налаженный механизм делового штаба. Но эта деловитость была лишь кажущаяся. Добиться нужных информаций или решить требуемый вопрос, при царившей внутри сутолоке, оказалось делом довольно сложным. Я начинал уже терять терпение, пока случайно не натолкнулся в коридоре на своих знакомых, обещавших оказать мне всяческое содействие. Однако и их интервенция помогла мало. Представиться начальнику штаба полковнику Сидорину[10] мне не удалось. По словам адъютанта, у него непрерывно шли важные заседания и он никого не принимал. Потолкавшись здесь добрых два часа и достаточно ознакомившись с положением на фронте и порядком в штабе, я побрел в атаманский дворец. Но и здесь меня ждала неудача: у Атамана ген. Каледина приема не было.

Чтобы как-нибудь использовать свободное время, я решил заняться квартирным вопросом. После настойчивых поисков, в конце концов, мне удалось найти в «Московской» гостинице номер, случайно оказавшийся свободным. В этот же день я переехал в гостиницу, оставив Сережу и капитана в общежитии.

Следующий день я почти целиком провел в штабе, но также безуспешно, и только 26 января мне удалось представиться полк. Сидорину. Аудиенция была непродолжительна. Мне было сказано: «Хорошо, подождите, если куда-нибудь будет нужно, то зачислим, а пока будете на учете у генерал-квартирмейстера».

Эта была моя первая встреча с полк. Сидориным, и, признаюсь, она не произвела на меня благоприятного впечатления. Быть может, имела значение и та отрицательная характеристика, которую я слышал о нем еще раньше, как о человеке не особенно талантливом, без достаточного опыта и авторитета, чрезвычайно склонного к спиртному и наряду с этим с большой долей самомнения и особого умения использовать обстоятельства в личных целях и выгодах. Была подозрительна и его темная деятельность в дни Корниловского выступления, о чем упорно ходили нелестные для него слухи. «Один из некудышних говорливого и неудачного окружения Донского Атамана» – так характеризовал полк. Сидорина один мой друг, давно его знавший. Вскоре я имел возможность лично в этом убедиться, а примерно через два года названный полковник, в то время уже генерал, кончил свою военную карьеру, будучи в Крыму предан суду Главнокомандующим Русской армией.