Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину

— Ну и что же? Ваш брат, как только сел в вагон, начал ее баловать сладостями, шалить с ней, а вы знаете, как дети привязчивы. Она, очевидно, нашла, что ваш брат похож на ее отца, и стала называть его папой. Я вместе с ним много смеялась над этим.

— Но позвольте… Он мне говорил серьезно.

Женщина снова посмотрела на Ушакова.

— А, вот как? Разве он вам не объяснил, что это просто шутка? Мой муж служит в Москве, и я еду к нему.

Она отвернулась, считая разговор оконченным, а Ушаков растерянно потоптался на одном месте и снова прошел в уборную. На полочке, возле умывальника, он увидел клочок исписанной бумаги. Машинально взял его в руки и прочел четко набросанные чернильным карандашом строки:

«Спасибо, Игнат, за твою доброту. Ты остался тем же сердечным мальчиком, каким был в дни нашего детства, но, несмотря на это, я все же считаю за лучшее благоразумно ретироваться, пока не обнаружился обман с „семьей“. О „жене“ не беспокойся, у нее есть подлинный муж в Москве, какой-то помбух; он обеспечит ее будущность. Спасибо еще раз. Может быть, встретимся когда-либо.

Извини, что я устроил эту мелодраму. Я травленый волк и знаю, что в наше время не только двоюродному брату, но и отцу родному доверяться нельзя. Прими и пр.».

Ушаков залпом прочитал оставленную записку и боком вышел из уборной.

Через полчаса поезд остановился на станции. Ушаков, морщась, как от сильнейшей зубной боли, выбежал из вагона и, увидев малиновую фуражку агента ТОГПУ, направился к нему.

1927

Ветер

Учитель с хутора Задонского Головин возвращался с районного учительского съезда.

Подводчик обманул его, уехал, не дождавшись конца съезда, и Головин, не найдя попутной подводы, пошел пешком.

С востока прямо в лицо бил ветер. Хрупкая снежная пыль текла над дорогой, чуть слышно шуршала. Закуривая, Головин расстегнул дубленый свой полушубок. Прохлада охолодила вспотевшую спину, дошла до ключиц.

Темнело быстро. Уродливые очертания дубов виднелись по сторонам, за пологом мглы. Час спустя, уже в темноте, прибился он к огням хутора и, усталый, вошел в первый двор. В оконце маленькой хатки желтел огонек. Постучался.

— Входи, — крикнули изнутри.

В сенях у порога лежал снег. Пахло сухим камышом и летней пылью. Пригинаясь, вошел Головин в хату.

На голой кровати под овчинной шубой лежал молодой рыжеусый казак. На столе чадил жирник.

Кроме казака, в хате никого не было.

— Пустите, пожалуйста, переночевать, — попросился Головин.

— А ты кто такой будешь?

— Я учитель с Задонского. Иду из станицы со съезда. Да вот заблудился. Это Турилин хутор?

— Он самый. Ну што ж, ночуй. Места много. Хучь грязновато трошки в хате…

Головин одетый прошел к столу и сел на лавку.

— А где ж семья?

— Семья? У меня, брат, ее нету. Пусто. Один живу.

— Что так?

— Живу, и все. Не нуждаюсь ни в ком.

Лицо хозяина было в тени. Головин кинул в его сторону любопытствующий взгляд. Жирник с треском прибавил огня и чаду, и Головин увидел стриженую лобастую голову, широкие в посадке, как у волка, выпуклые глаза, рыжую поросль усов и длинный, с изогнутыми книзу углами, рот. Казаку на вид было не больше тридцати лет.

— Я ишо молодой. Изъян мой тело поганит, старости напущает… Я ведь трошки бракованный.

Хозяин стянул с себя полу шубы, и Головин увидел туловище без ног. Куценькие вершковые култышки шевелились, резво двигались.

Головин смотрел на них со смесью жалости и отвращения.

— Как же это? — спросил он.

— А вот так же. Чик — и готово.

— На войне?

— В последнем отступлении отморозил.

— Как же это так?

— Я расскажу. Моя, браток, жизня дюже завлекательная. Я все по порядку расшифрую. Я люблю гутарить. Один живешь, как бирюк, всякому живому рад. Видишь, как оно все получилось… Я в те года у кадетов служил, во втором корпусе генерала Коновалова. Пошли к Черному морю в отступ. Наш полк и направили через Зимовники, это в калмыках, в Сальском округе. Кабы знающие были офицеры, они б должны понять, што весть конницу там не полагается, затем што кормов нету и помещеньев. Дело зимой. Дует «киргиз» вот такой же лютой. Придем полком в какую экономию, а там уж по уши народу, плюнуть некуда. Кони потные, сами мокрые, а ночевать на дворе. А конь дрожит, надо его укрывать. Передрогнет — иди пешком. С себя, бывало, шинель сымешь, а ево оденешь. В коннице так: сам голодный, а коня — в землю заройся, да накорми.