Дорога

С пулеметной башенки сняли чехол, и в кабине стало светлее. Командир вынес из своей рубки короткий пистолет-автомат и положил его на полку над моим сиденьем.

— Лучше я его возьму, — сказал Женя. Он положил автомат себе на колени и скоро задремал.

Стрелок, высокий с худощавым длинным лицом и большими овальными черными глазами влез на стол, укрепленный в центре кабины под пулеметной башенкой, взялся за ручки пулемета и сделал круг, пробуя, как ходит турель.

Подъехал грузовичок-заводилка. Один за другим зашумели моторы. Прыгая по снежным кочкам, самолет вырулил на старт. Моторы чуть затихли, потом заревели особенно сильно.

Самолет делает два круга над аэродромом. Повороты были крутые, и линия горизонта закатывалась куда-то совсем вверх. Потом земля снова спустилась вниз, под ноги, и самолет лег на курс.

…Сильный толчок, самолет бежит по земле и резко останавливается. Командир проходит мимо меня и обощряюще подмаргивает.

— Аэродром Хвойная. Самый опасный участок счастливо проскочили, дальше дорога будет совсем спокойная. Попутчикам нашим не повезло. На верхушках елок засели… Один только «мессер» из-за облаков выскочил, чесанул их и сразу спрятался.

Hа аэроддоме тихо, слышно, как побулькивает бензин, заливаемый в баки нашего самолета. Короткая пробежка, и мы снова в воздухе. По кабине проходит командир самолета. В руках у него большая пачка печенья «Арктика». Он вынимает две штуки и протягивает мне и Леночке. Аппетита совершенно нет, но я беру печенье и начинаю жевать, не торопясь.

Пейзаж внизу становится оживленнее. Заснеженные леса и редкая россыпь домиков сменяются частыми поселками, появляются заводские строения, железные дороги.

Толчок — и самолет катится по бетонипованной дорожке Центрального московокого аэропорта.

С трудом спускаюсь с Леночкой по алюминиевой лесенке и жалкий, дрожащий стою под крылом самолета.

Женя берет Леночку у меня из рук.

— Hу, герой, с грузом я уже распорядился, сейчас и тебя в гостиницу «Москва» отвезу.

Вечером мы сидели с Женей друг против друга в ресторане «Москва» за столиком, накрытым белой скатертью. Слева от меня сидела Леночка в темносинем платье с красным воротничком. Ее посадили на поставленную на стул скамеечку, и она теперь возвышалась над столом достаточно, чтобы самой ковырять ложечкой в тарелке. Ярко и ровно горели электрические люстры.

Я читал меню и подряд заказывал блюда. Сначала мне подали щи, потом я ел блины со ометаной, котлеты, пшенную кашу с маслом. Я плохо различал вкус поглощаемых кушаний, но я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение oг самого процесса насыщения.

С трудом заставил я себя оторваться от еды. Я откинулся на стуле и вытаращенными глазами смотрел на Женю.

— Hу, как, друже, совсем отошел, — улыбался он, глядя на меня. — Кстати, что это за чернежи были у тебя в руках, когда ты тащился с саночками на завод?

Сердце мое быстро и болезненно забилось, словно какая-то пружина щелкнула в голове. Ресторанный зал померк и исчез.

— Погоди, — продолжал Женя, — сейчас я тебе отдам эти бумажки, я ведь их спрятал.

Женя, вытащил из внутреннего кармана кителя небольшую пачку бумаг и расправил их на столе. Бумага была линованная белая.

— Это не то, — возбужденно закричал я, — это не то.

— Действительно не тo, — согласился Женя и потрогал здоровой рукой подбородок, — ты уж прости, меня. Это мои бумаги, я их с собой с завода захватил. На аэродроме я заметил, что у меня еще почти килограмм хлеба остался. Это кронштадтский хлеб был. Я его завернул хорошенько в бумагу и отдал Труфанову, чтобы он с Лукичом и Ивановым поделился. Не увозить же хлеб из Ленинграда в Москву. Похоже, что я тогда перепутал и в твои чертежи хлеб завернул. Я припоминаю теперь, что бумага какая-то необычная была, очень плотная, тонкая, желтоватая немного.

— Женя, что ты наделал! Это было всё мое будущее!

Я пытался вспомнить хоть какие-нибудь детали прекрасного, насыщенного энергией мира, и не мог. Раздутый желудок оттягивал всю кровь от мозга. Я готов был заплакатьь. Всё пропало. Всплывали какие-то обрывки, какие-тo сбивчивые, спутанные образы.

Женя смотрел на меня и качал головой. Лучики улыбки расходились по его лицу от прищуренных глаз и растянутого рта. Он похлопал меня здоровой рукой по плечу.

— Идем на боковую, друже, утро вечера мудренее.

Ночыо я спал беспокойно — болели живот и ноги. Несколько раз я подымался и зажигал свет. Уже под самое утро я вдруг отчетливо увидел голубую дорогу, расцвеченную яркими оранжевыми полосами, обсаженную кудрявыми рощицами с блестящей лакированной зеленью. Я видел бесконечные вереницы разноцветных машин, катившихся бесшумно, точно капли по оконному стеклу, точно поток драгоценных камней по черному бархату.

Я подбежал к постели Жени и стал тормошить его.

Путаясь, сбиваясь, торопясь я стал рассказывать ему про чудесные дороги, что легли по всем континентам, про утопающие в зелени светлые дома, про бирюзовые экспрессы.