Дорога китов

Хозяин дома, который они выбрали, неистово протестует, не желая, чтобы труп висел на его карнизе. Искры вьются на ветру над последним костром, который развел Эйвинд. И никто в толпе не задается вопросом, как он умер и откуда взялось оружие, которого нам не положено иметь при себе. Как если бы, думаю я, на то время, пока я натягивал спущенные штаны, мы стали невидимками.

Мы минуем городские ворота, минуем воинский дом и уходим от смерти под набат, крики и треск огня.

Мы выходим прочь из этой сумятицы, исчезаем во тьме. Я оборачиваюсь, и мне кажется, что горит вся Бирка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мой отец был прав, когда предупреждал, что нам следовало втащить «Сохатого» повыше на галечный берег - в такое время не стоит выходить в море.

Мало приятного карабкаться по обшитым бортам в темноте, когда леденящая вода то тянет вниз, то наподдает под мягкое место. Однако, оказавшись на борту, гребцы взялись за дело и вывели корабль туда, где черные волны с белыми гребнями ярились в ревущей ночи.

Потом мы боролись с бурей и со страхом - того и гляди разобьет о скрытые рифы Бирки; на рулевое весло налегали трое, а остальные тупо сгрудились в кучу. Мне поручили присматривать за женщиной; она стонала и закатывала глаза, сверкая белками в темноте, и непрестанно бормотала на каком-то языке, казавшемся почти знакомым.

В бело-синих сполохах молний, проникавших даже сквозь закрытые веки, я видел ее бледное лицо - точно череп, волосы прилипли, глаза запали, превратившись в глубокие темные водоемы, рот открывался и закрывался, издавая бессмысленные звуки. Я закутал ее и себя как можно плотнее в намокший плащ, и ее руки обвили меня.

Мы вытягивали тепло друг из друга, а «Сохатый» безрассудно шел вперед, в ночь, и в какой-то миг я увидел, что Иллуги Годи, стоя в одиночестве на носу, с секирой в каждой руке, творит молитвы. Потом он бросил секиры за борт - в жертву Тору, властителю ветра и дождя.

Рассвет походил на снятое молоко в миске. Мы были одни под большой белой жемчужиной небесного свода - под внутренностью черепа древнего, покрытого инеем великана Имира. Ветер больше не рычал на нас, но холодным дыханием со свистом погонял к северу и востоку по высоким серо-черным волнам, срывая белую пену с их рваных гребней - мой отец по наитию держал на Альдейгьюборг, который славяне называют Старой Ладогой.

«Сохатый» скользил, вспенивая воду за кормой и спотыкаясь, когда зарывался носом, и волна, перехлестывая, заливала палубу - все щели и уголки.

Это был славный корабль, наш «Сохатый». Не длинный корабль в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие, - не драккар, дорогой военный челн шириною не больше четырех-пяти шагов, построенный, чтобы нести воинов и немного груза. Для дальнего плавания длинный корабль не годится, ибо людям нужна вода и пища, а деть их некуда, и приходится заходить в гавани, чтобы пополнить запасы.

Но «Сохатый» не был и толстопузым маленьким торговым кнорром из тех, что упорно бороздят самые черные моря, перевозя в трюмах тяжелые грузы.

Вот почему Эйнар сделал то, что сделал. Позже я это понял. Вигфус со своим маленьким кнорром должен был переждать бурю, прежде чем отправиться на север на поиски божьего камня, за которым, как он полагал, мы охотимся. У него было слишком много людей для столь малого судна, а таковое многолюдье смертельно опасно в бурю - остойчивость кнорра зависит от правильного размещения груза, иначе он на плаву не удержится.

Старкад тоже вынужден был ждать, не желая рисковать своим дорогостоящим кораблем. Однако потом он мог пуститься в погоню - на то и драккар, - чтобы прибыть на место раньше любого из нас и прежде, чем запасы на корабле истощатся настолько, что его людей постигнут голод и жажда. И он узнает, куда идти - от Ламбиссона, у которого нет другого выхода, кроме как набиться в союзники.

Поэтому Эйнар позвал Валкнута и Рерика и говорил с ними - они то и дело качали головами, а он поджимал губы, - а потом они разошлись, и Эйнар крикнул:

- Щиты и весла!

Что тут началось! Понимавшие, что должно произойти, казалось, были в не меньшем смущении, чем те, кто ничего не понял. Гуннар Рыжий протиснулся ко мне, вынул ломоть хлеба из кожаной сумы и, расщедрившись, протянул его мне и женщине. При свете дня она выглядела не лучше прежнего, и разума у нее как будто не прибавилось, но хлеб она сжевала с жадностью, что было хорошим знаком, хотя ее темные глаза были по-прежнему дикими и оловянно-тусклыми.

Гуннар повернулся, чтобы уйти, но я схватил его за рукав и спросил, что происходит.

- Мы драпаем, - сказал он, ухмыльнувшись во весь рот, набитый полупрожеванным хлебом. - Прямо по ветру.

Принесли щиты, отбили навершия и вместе с заклепками бережно сложили в сумы. Вставили весла. Это тоже показалось мне странным: я уже знал, что пытаться грести при такой волне - безумие. Или мы попытаемся повернуть корабль к какой-то таинственной скрытой земле, которую мой отец обнаружил своим колдовским способом?