Дорога китов

Потом щиты без наверший надели на весла, повернутые лопастями плашмя к воде. Щиты закрепили, и весла тоже, так, что ими невозможно было шевельнуть. Я никогда не видел и не слышал о таком; и, судя по всему, не я один. А кому было что-то известно, те не очень-то радовались.

Весла, одинаково закрепленные, торчали беспомощно, как смешные ножки диковинного насекомого.

- Поднять парус! - прокричал Рерик.

Нет - наверняка это ошибка, - при таком-то ветре и волне? Мы рванем так, что перевернемся вверх тормашками, врежемся носом в волну и потопим корабль! Я наслышан о подобном - у нас ведь нет киля для такого плавания.

Но мореходы бросились выполнять приказ. Рею подняли, большой парус - намокший, даром что он пропитан овечьим салом и китовым жиром, - захлопал, натянулся, взревел, как накормленная травой кобыла, и «Сохатый» подпрыгнул, точно бабенка, которую шлепнули по заду.

Несведущие разинули рты, кое-кто закричал от страха, но «Сохатый» задрожал и рванулся вперед, а весла служили ему килем, которого у него не было.

Отец подошел ко мне, глянул на парус, потом на рулевое весло, где стоял Скапти, засунув рукоять под мышку, - рядом с ним на подхвате еще трое, на случай, коли придется повернуть.

- И ему это будет не под силу, - хмыкнул отец. - Мы бежим твердо, верно и быстро - быстрее кого угодно. Драккар в такую погоду, при полном парусе, попросту перевернулся бы, да и слишком он велик, чтобы так идти - мы вполовину короче и оснащены подходяще, потому и скатываемся по волне, прибавляя резвости.

Так оно и было, и все крепко держались, словно их вот-вот сдует. «Сохатый»... летел, взлетал по одной стороне волны и соскальзывал по другой, легко касался воды веслами - легче и упоительнее чего бы то ни было, а ветер гудел в снастях из моржовой кожи, и, если перегнуться через борт, можно было увидеть ту часть покрытой коркой обшивки, обычно видна только при большом крене.

- А ну-ка не высовывай башку, задница! - проорал Валкнут и, схватив меня за ремень, оттащил от борта, наградив затрещиной. Но я не чувствовал ничего, кроме восторга. Я был попросту пьян от этакой красоты.

Однажды, еще мальчишкой, я рискнул проскакать на лучшей и свирепейшей из лошадей Гудлейва, Аустри, названной так по имени одного из цвергов, сидящих по четырем углам неба. Без седла, без уздечки, без поводьев - я вспрыгнул на нее и помчался. Грива хлестала меня по лицу, ветер выбивал слезы из глаз, но я чувствовал движение лошади своими бедрами и лодыжками, ощущал ее мощь и волю.

Красные рубцы на лице, исхлестанном гривой, разумеется, выдали. Гудлейв меня поколотил, но и сквозь слезы и сопли я продолжал ощущать восторг. В тот день «Сохатый» вновь одарил меня пьянящей радостью.

Постепенно привыкая к чуду, люди было расслабились, но Валкнут велел им следить за веслами, чтобы какое-нибудь, погрузившись слишком сильно в воду, не сломалось.

Я лежал рядом с тихо бормотавшей женщиной, чувствуя ее жар, глядя, как тряпица на верху мачты вздымается и падает, ходя длинными кругами, с подъемом и падением волны, слушал бесконечную череду повторяющихся звуков - скрипит, потрескивая, мачта, когда ее пятка сдвигается в гнезде, шипит по-змеиному вода под килем, гортанно, точно арфа, гудят веревки на ветру.

К полудню выглянул водянистый глаз солнца, и все приободрились - впервые за долгое время мы видели светило. Мартин-монах смотрел, как Иллуги Годи возносит благодарственную молитву, и его лицо было темным, как черная вода под килем. Эйнар смотрел на Мартина, поглаживая усы.

Потом Гуннар раздал кислое молоко, размокший в кашу хлеб да полчашки воды на брата. Бормотание тусклоглазой женщины прекратилось только на время, пока она ела, и даже это она делала равнодушно. Она исходила жаром, и я приложил ладонь к ее лбу - липкий.

- Как она? - осведомился Иллуги, внезапно появившись рядом со мной.

Я сказал, он проверил, хрюкнул, подошел к Эйнару и заговорил с ним. Тот кивнул, глянул на небо, потом позвал Рерика и что-то ему сказал. Мой отец провел рукой по спутанным редким волосам - знак, который, как я знал теперь, говорил о смятении - и подошел к борту.

Он долго рассматривал воду по обоим бортам корабля, смотрел на небо, щурился на слабое солнце, которое терялось в молочной дымке. Потом что-то сказал Эйнару, который кивнул и плотнее запахнулся в уже рваный мех Гудлейва.

Вода капала у меня с носа, а мы шли дальше, в ночь, словно земли, шхер, мелководья и вообще ничего, кроме моря, не существовало. Мы были на дороге китов.

Когда свет истончился, Эйнар жестом подозвал меня к себе и потихоньку велел Кетилю Вороне привести монаха. Вместе с Иллуги Годи мы сгрудились под маленьким перевернутым челноком, который больше всего годился для укрытия на корабле и который Эйнар, разумеется, объявил своим.

- Ну, монах, мы спаслись, и немалой ценой. Теперь объясни нам, почему тебя нельзя бросить за борт в жертву Одину! - велел Эйнар Мартину.