Дорога цвета собаки

В притче говорилось о Собаке. Все на свете — Собака, гласила самая главная мудрость. Почти все на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всем почти свете, пребывали Собаки — Белая и Черная.

Белая собака была старшей и сильной сестрой. Черная робко жалась к ней, стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на маленькие радости от близости к своей мудрой сестре.

Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы все они смогли служить друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как должен иметь двойника он сам.

И нашел он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шел за ним. И увидел там женщину, которую полюбил.

Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на владение своей землей, стали его Собаками. Это означало, что великий путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далекому потомку через посредничество Хранителей.

Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога — не Собака.

У хранителя не может быть Собаки — кроме тех двух, что составляют душу его: Белой и Черной. Но Хранитель остается Хранителем, пока не становится Собакой — Дороге… Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает; юноша льнет к младенцам, а Дорога — к реке, повернутой вспять. И появляется Дракон.

Почти все на свете — Собака: Белая или Черная. Но дракон — не Собака.

У Белой и Черной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и различаются.

Есть Черная собака и есть дракон. Не перепутайте, не оскорбите Черную собаку, назвав ее драконом, и не преследуйте, как презренного врага. Помните: собак не забивают до смерти.

Не спускайте с нее глаз, несите за нее ответственность и даже лелейте ее, ибо нет ничего страшнее падшей Черной собаки.

Падшая Черная собака — дракон.

Почтенный Сильвестр закончил свое скупое повествование лицом к юношам, неторопливо возвращаясь к столу нетвердой походкой. Взгляд его не задержался на поднявшихся витязях. Мартин немного посторонился, и Посвященный прошествовал, как летящий по горизонтали одинокий лист, в другой конец жилища, где достал с книжной полки Псалтырь.

— Псалмы, по моему убеждению, достойны внимания прежде всего тем, что пышут благодарностью к Создателю. Я не буду обращаться к Господу с мольбой о помощи, я просто поблагодарю его за вас сегодняшним вечером. Прошу добрых юношей переночевать в моем доме; я не обременю их присутствием. Эту ночь мне необходимо провести за пределами жилища.

Мартин, побледнев, промолвил:

— У вас золотое сердце, Почтенный. Мы осмеливаемся обратиться к вам только с одной просьбой — не осудите нас за то, что мы с товарищем тронемся в путь прямо сейчас. Эту ночь мы условились провести в поле у развилки. Вы знаете это место, Почтенный — до него пятнадцать километров. Важно успеть до ночи.

— Что ж, тогда — успеха.

Витязи приложились к груди старца. Он стоял, как свеча, с непрницаемым лицом, взгляд его был далек и спокоен, только губы вздрагивали — тонкие, поджатые. При объятии он скрещивал на мгновение у них на спинах сухие, легкие, как солома, руки — таким жестом Хранители благословляли путников.

— А ведь я надеялся воспитать тебя Хранителем. Ты мог бы стать самым молодым Посвященным в Общине, — тихо обронил Сильвестр так, словно констатировал будничный факт.

— Если успех приложится ко мне, Почтенный, я подумаю над этим предложением, — вежливо сказал Мартин.

— Успех — тоже Собака, дорогой мой. Он не отпустит тебя в Общину.

— А долг — тоже Собака, Почтенный?

— Белая собака всегда права. Наверное, она не зря уводит тебя от нас. Может, моя притча, как и я сам, тоже стала Собакой большой Дороге.

— Не казните себя, Почтенный. В конце концов, смерть — тоже Собака.

Когда они уже были на конях, Годар, усмотревший в этом диалоге какую-то угрозу для себя, сухо спросил, пытливо вглядываясь в профиль Мартина:

— Ты и в самом деле хотел бы стать Хранителем?

Мартин повернулся в анфас, и Годар увидел взгляд грустный, но попрежнему открытый, из чего сделал заключение, что Зеленый витязь не таит от него своих планов, и сразу расслабился, освободился вконец от тревоги — тревоги легкой, ненаполненной, но досадной, похожей на объятия старца, какими они ему представлялись.

— Я обнадежил Почтенного из вежливости и из милосердия, — сказал Мартин с едва заметной иронией, адресованной Годару, — на самом деле мне нет места в Общине Посвященных. Там — даже больше, чем где-либо еще.