Дорога в никуда

– Слушай, мальчик, если она еще раз заведет об этом разговор, не стесняйся – сразу ее оборви. Есть, знаешь ли, два типа девушек. Одна вылетит из родного гнезда, и кончено – больше о своих не думает, отрезанный ломоть: все заботы, все мысли только об интересах мужа. А другая всем сердцем со своими родными и в мужниной семье как чужая. Если твоя Роза из таких девиц – очень жаль. Обидно и за тебя, и за всех нас. И так уж твоя женитьба в самом начале карьеры – настоящее бедствие…

Робер поднялся с кресла.

– Зачем ты расстраиваешь меня? Скажи, зачем? – жалобно спросил он. – Можно подумать, что ты это нарочно делаешь, для своего удовольствия.

Мать возмутилась:

– Я? Я нарочно тебя расстраиваю?

Робер подошел к ней.

– Чего ты добиваешься? Ведь моя женитьба на Розе – дело решенное, бесповоротно решенное. Постараемся же найти в этом браке хорошие стороны.

Мадам Костадо безжалостно заявила:

– Нет тут хороших сторон.

– Пусть так, – упирался Робер. – Но ведь я дал слово. Мы обручились.

– Ну и что ж? Обручились. Но еще не поженились. Священник вас не венчал, мэр не записывал. Вы пока еще нареченные. Нет, нет, ни за что! – вдруг закричала она. – Сколько угодно сердись на меня, все равно я до последней минуты буду надеяться, что этого не произойдет. Знаешь, какое у меня чувство? Как будто тебя к смертной казни приговорили, и я жду чуда, уповаю на какую-нибудь болезнь, на землетрясение.

Она ждала бури негодования. Но Робер ничего не ответил и после долгого молчания произнес вполголоса:

– Она умрет из-за этого.

У Леони Костадо от волнения сжалось горло; с трудом проглотив слюну, она грузно поднялась, положила сыну руки на плечи и, заглядывая ему в глаза, сказала:

– Мальчик мой, значит, ты все ясно видишь и все-таки сознательно, собственными руками надеваешь себе петлю на шею.

Робер вяло возразил, что он любит Розу, да и теперь уже поздно; повторил, что Роза из-за этого умрет.

– Нет, не умрет… Страдать будет – это верно. Но ведь она еще больше будет страдать, если выйдет за тебя замуж: она ведь поймет, что из-за нее жизнь твоя не задалась и что ты ей этого не можешь простить.

Леони Костадо чувствовала, что на этом следует пока остановиться и сейчас не предпринимать новых шагов. Но она не могла устоять перед искушением и достала из ящика письменного стола хорошо знакомую Роберу желтую папку с бумагами о разделе имущества.

– Вот вчера получила приблизительные подсчеты. Знаешь, сколько вам останется, когда внесем налоги в казну, заплатим деньги нотариусу, поверенному да экспертам? Сущие пустяки останутся: будете получать по десять тысяч ренты. Самое большее!..

– А доходы с домов?

– Какие там доходы? Расходов не покрываем.

Робер ответил дрогнувшим голосом:

– У тебя на уме только деньги! А ведь тут живой человек, тут судьба чистой и беззащитной девочки.

Мать обняла его, прижала к груди.

– Я о тебе думаю, мой родной. Не можешь ты сердиться на свою маму за то, что у нее на первом месте родной сын. Я не хочу, чтобы ты был несчастным.

– Если она будет счастлива, и я буду счастлив, – с неожиданным горячим чувством сказал Робер. – Мне невыносима мысль, что она будет из-за меня страдать.

– Я понимаю тебя! – воскликнула мать. – Прекрасно понимаю. Ты должен поступать так, чтобы не пришлось тебе потом краснеть.

– Ну вот, значит, ты и сама признаешь, что выхода нет?

Мать почувствовала в его тоне некоторое разочарование и осторожно добавила:

– Из всякого положения можно найти выход. Только не сразу его видишь.

В дверях Робер обернулся и сказал:

– Не воображай, пожалуйста, что тебе удастся меня отговорить…

– Ничего я не воображаю, дорогой мой. Ложись-ка сегодня пораньше. Не засиживайся за работой.

Глава двенадцатая

Уже третий день стояла грозовая погода, лили дожди, над городом гремели раскаты грома. Роза сказала Роберу:

– Если пойдет дождь, подожди меня в кондитерской, напротив сквера. Да, да, у Егера, в шесть часов – там в это время никого не бывает.

Пробило четверть седьмого. Робер съел уже три пирожных, и его мутило. По зеркальному стеклу витрины струилась вода.

«Если Роза не придет через пять минут, я уйду», – думал Робер. В грозу у него всегда были взвинчены нервы. Он знал это и боялся, что может вспылить, наговорить дерзостей. Прижавшись лбом к стеклу, он, как бывало в детстве, смотрел в окно на мокрый тротуар, по которому прыгали дождевые капли, разбрасывая фонтанчики брызг.