Дорога за горизонт

– Да сядьте вы поудобнее, юноша! – посоветовал гардемарину Корф.

– И расслабьтесь – мы здесь, так сказать, приватно, без чинов.

– А вы, Евгений Петрович, ни разу не говорили о своих родственниках. – заговорил Николка. – Значит, вы с их превосходительством…

– Без чинов, юноша, без чинов. – прогудел брат Корфа от буфета. – С вашего позволения – Модест Модестович.

Николка смешался, буркнул что-то под нос и замолк.

– Мой батюшка и отец Модеста Модестовича – родные братья. – начал барон, откинувшись на спинку кресла.

– Дядя мой, Модест Андреевич Корф – тоже, кстати, барон – был известным историком и государственным мужем. До семьдесят второго года он даже возглавлял департамент законов Государственного совета Империи. Кстати, закончил Царскосельский лицей вместе с Пушкиным и канцлером Горчаковым.

– Нашёл что помянуть! – отозвался Модест Модестович. – Александр Сергеич батюшку терпеть не мог, и тот отвечал ему полнейшей взаимностью. Один раз у них даже чуть до дуэли не дошло. Светило русской поэзии прислал отцу составленный в резких выражениях вызов, на который тот ответил примерно так:

«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…»

А безделица была такова: слуга пиита, будучи в подпитии, подрался в передней барона с камердинером; батюшка, не вникая в перипетии скандала, побил того палкой. Обиженнвый слуга пожаловался хозяину, и поэт, углядев в этом покушение на собственную честь, немедленно загорелся.

– Да, было дело. – усмехнулся барон. – Дядя до конца жизни так и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. И, спустя много лет, писал о нем в таких примерно выражениях… – и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

«В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет[77]то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного….

Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»

Иван слушал барона, затаив дыхание. Для его товарищей-гардемаринов Пушкин был просто известный поэт, современник их дедов и бабок. А для него, школьника двадцать первого века – «наше все», националььная святыня, величайший из великих, о чём неустанно твердили книги, школьные педагоги и дикторы с телеэкранов. А тут – такое скандальное неуважение… и ведь не поспоришь!

– Господа, мы отвлеклись. – Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. – Беседа нам предстоит приватная, так что обойдёмся без лакеев. Надеюсь, молодые люди, глоток марсалы вам не повредит? Как-никак, морские волки, да и по врагам пострелять пришлось?

Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот махнул рукой – ладно, чего там… Модест Модестович кивнул и принялся разливать вино.