Дороги и люди

Нет, не застыло здесь время! Тишина, прочно властвовавшая вокруг, словно наркоз, притупляла его ощущение. Жила, звучала в эти мгновения лишь поэзия Хайяма. Это она вобрала, вместила в себя время: и те восемьдесят с лишним лет, которые прожил ее творец на свете, и те восемь с лишним столетий, в которых живет его дух и его дар. И будет жить всегда.

Потом мы с водителем отправились перекусить в придорожную чайхану с рекламным названием «Омар Хайям». С потолка гирляндами свисали едко-желтые бумажные ленточки, усеянные черными точками мух, с неровного глиняного пола пахло испаряющейся водой. У входа висел потемневший от времени, но аккуратно обтянутый по краям синим бархатом, картонный портрет мудрого и печального старца в чалме.

Посетителей было мало. Трое молодых мужчин сидели за столиком, еще трое пожилых, поджав под себя ноги, — на ковре. Из маленьких стаканчиков они медленно пили чай с сахаром вприкуску и вели тихую беседу. Один уселся в сторонке и, облокотившись на цветастую подушку, тянул кальян, наблюдая, как при очередной затяжке булькает в стеклянной трубке вода.

Еще один посетитель находился в чайхане — худущий, с землистым лицом и в рваной одежде. Возраст его определить было трудно. Он стоял у входа и неотрывно, завистливо глядел на человека, курившего кальян. Потом приблизился к хозяину, разливавшему чай, но не успел проговорить ни слова: тот вышел из-за стойки, взял его за ворот куртки, подвел к портрету старца, заставил поклониться портрету и, что-то сказав, выдворил за дверь.

Лишь позже я, кажется, догадался, что мог сказать хозяин этому человеку с землистым лицом. Он мог повторить слова из рубаи Хайяма, придав им свой смысл: «Прошу сейчас, наличными... В кредит не верю!» Может быть, для подобных случаев и висел здесь портрет знаменитого поэта и ученого?

Когда мы вышли из чайханы, человек с землистым лицом, поджидавший нас у машины, умоляюще сказал водителю:

— Разреши помою, арбаб[12]

. У меня тут ведро. Я быстро.

Водитель дал ему несколько риалов[13]. Человек вознес руки к небу, прошептал слова благодарности, потом низко поклонился, разжал ладонь и подсчитал монеты.

Мы поехали в Мешхед по пыльной, плохо утрамбованной дороге...

Возвратясь из Хорасана, я застал Эммануила играющим с собакой. Она заметно окрепла, была уже, как говорится, в теле. Приободрился, повеселел пес; видно, лучше ему стало жить на белом свете.

— Теперь он у меня Принц, — сказал Эммануил.

— А не рискованно ли это для здешней монархии? — спросил я.

— Во всяком случае, песик нисколько не возражает и охотно откликается, когда его так величают, — ответил Эммануил и обратился к песику: — Ну, теперь забирай, дружок, свою игрушку и отправляйся на место.

Принц почему-то тявкнул, зажал в зубах какую-то деревяшку и, вертя хвостом, удалился.

Я поделился с Эммануилом горсточкой земли, взятой с могилы Омара Хайяма, и в подробностях рассказал о том, что повидал в Мешхеде, Нишапуре и в придорожной чайхане.

— Надо и мне побывать в тех местах, — сказал он. — А о курильщиках опиума, об этой трагедии людей, я задумал рассказ написать.

Прошло несколько месяцев, и, когда я приехал в Тбилиси, в газете «Ленинское знамя» (так стала называться с ноября 1945 года газета «Боец РККА») прочитал рассказ «Отравители». Позже Фейгин переработал, расширил рассказ, и он вошел в трехтомное собрание его сочинений, изданное в 1974—1979 годах.

Недавно я перечитывал этот трехтомник, придерживаясь хронологии помещенных в нем произведений (хотя в книгах хронология не соблюдена), и от рассказа к рассказу, от повести к повести передо мною раскрывалась биография автора — не только творческая, но человеческая. Детство в степном городке Джанкое, учеба на слесаря, работа в МТС и семеноводческом совхозе в предвоенные годы. Война, по дорогам которой проходит он военным корреспондентом... А в послевоенные годы все виденное, пережитое, осмысленное ложится на страницы рассказов, повестей, романов. С каждой вещью зреет его писательское мастерство.