Дороги и люди

— Любите? — спросил я.

— Кисть — это смычок. Коснешься холста — зазвучат краски, как скрипка. Вы слышите краски? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Краски должны петь, а зритель должен слышать музыку картины. Музыка может быть разной — нежной или суровой, тихой или громкой. Но молчать картина не должна. И кричать не должна. Кричат только бескрылые натуралисты, стараясь заглушить чужое творчество. А молчат эпигоны, потому что сказать своего не могут. Им нечего сказать... Впрочем, натуралист тоже эпигон. Он повторяет, а не создает.

Художник положил кисть на место. Взял другую. И опять нежно провел по щетинке пальцами.

Я почувствовал, что Мартирос Сергеевич расположен к разговору, и спросил:

— Где заметнее фальшь — в музыке или живописи?

— Фальшь не скроешь ни в живописи, ни в музыке. Конечно, от тех, кто обладает хорошим слухом и хорошим зрением. А чтобы не сфальшивить, нужна искренность. Ключ к познанию мира — мировоззрение художника, его гуманистическое восприятие жизни; оно, будучи искренней потребностью души, помогает выразить время. А это высшее призвание истинного творца.

Мартирос Сергеевич в тот день говорил охотно и увлеченно: о взаимосоотнесенности и взаимосоотносимости науки и искусства (искусство помогает науке совершать великие открытия, а наука помогает человечеству созидать мир, рожденный в лучших мечтах искусства), о преемственности в искусстве и о его будущем...

За широким окном, выходящим в сад, постепенно тускнело, исчезало солнце. Темнота заволакивала небо. Художник зажег настольную лампу. Гость перестал наконец «щелкать». Мы собрались уходить.

Прощаясь, Мартирос Сергеевич спросил Трахмана:

— Сколько же вы сегодня Сарьянов сделали? Тридцать, пятьдесят?

— Не считал, Мартирос Сергеевич, — ответил фотокорреспондент, но если хоть пять хороших кадров получится, буду считать, что мне повезло.

— Получится, получится. Теперь часто фотографы становятся художниками. Это хорошо. Но вот когда художники фотографами... — не договорив, Сарьян махнул рукой.

4

Трудно привыкнуть к тому, что в этом городе жгучего солнца, долгой и мягкой золотой осени вдруг нежданно-негаданно где-то в середине календарной зимы выпадет обильный снег и наступят холода. А еще удивительнее, когда в этакую белую стужу созревают напоенные солнцем арбузы и тыквы, виноград, персики и айва.

Такое привелось мне повидать в самом начале 1964 года в доме Сарьяна в Ереване. Стряхнув с обуви липкий снег, я поднялся по узкой деревянной лесенке в комнату с высоким потолком.

И зимы как не бывало — все светилось, играло, словно в солнечных лучах. Ярче всего горели в круглой корзине огромные красно-желтые, зеленые и синие плоды. Старый мастер создавал их с увлечением, с удовольствием почти гурманским.

Художник встал, посмотрел на свое полотно. Потом подошел к заиндевевшему окну, подержал теплую руку на тонкой ледяной корочке — сад открылся сквозь маленькое отверстие; сад, лежащий в тишине белых сугробов. А в комнате — неистовая летняя жизнь...

Я спросил художника, почему это зимой ему захотелось нарисовать плоды.

— Вам нравится? — ответил он вопросом на вопрос.

— Очень!

— Вот и хорошо. Весь год, значит, будут у нас красивые плоды.

Помолчав, добавил:

— Красота всегда нужна людям.

— Сколько времени ушло у вас на этот натюрморт?

— Как вам сказать — и мало и много: три часа и еще... восемьдесят три года, — ответил художник.

5

Может быть, впервые видит Мартирос Сергеевич Сарьян, как создает художник Сарьян свои полотна...

Это было в Москве на просмотре кинофильма «Мартирос Сарьян». В зале был и художник.

С экрана смотрит его лицо — мудрое и страстное. Неистово работает рука, и под кистью рождаются сарьяновские цветы, опаленные жаром сердца художника. Впрочем, все прошло через его сердце — и горести, и радости. И синяя египетская ночь, и голубые тени на багровых армянских горах, и туманный палевый уголок Парижа, и таинство утренней зари. И образы современников, запечатленные на портретах. Эти портреты — тоже часть Сарьяна, «мемуары» его души. Он сам сказал однажды: «Надо смотреть глазами, а писать сердцем».

Музыка фильма — как сарьяновские мазки: кажется, что звучат сами краски, и тогда достигается редкостное слияние живописи и музыки.

Музыку написал сын художника — Лазарь Сарьян. Тихо, на ухо я сказал Мартиросу Сергеевичу:

— Ваш сын умеет слушать вас.

Художник обернулся.

— Не слушать, а подслушивать. — Он улыбнулся и снова стал глядеть на экран.