Дороги, ведущие в Эдем

— Иди сюда, Бадди, — сказала моя подруга, и мне так захотелось к ней подойти. Увидев меня, она рассмеялась: — Господи боже, мальчик мой, ты словно в дегте вывалялся, теперь только вороха перьев не хватает.

И ни слова, ни намека на погубленный костюм.

Куини рысью умчалась облаивать коров на лугу, мы пошли следом и присели на пень.

— Я приберегла для тебя ножку, — сказала моя подруга, протягивая мне сверток из вощеной бумаги, — и твою любимую часть индейки — грудку.

Голод, притупившийся было под гнетом невыносимого горя, теперь будто ударил меня под дых. Я обглодал ножку дочиста, а потом и грудку — самую вкусную часть индейки, белое мясо на двурогой косточке.

Пока я ел, мисс Сук обняла меня за плечи.

— Послушай, что я тебе скажу, Бадди. Два плохих поступка вместе никогда не превратятся в правильный. Он плохо поступил, что взял камею. Но мы не знаем, зачем он ее взял. Может, он и не собирался оставить ее себе. Каковы бы ни были причины воровства, оно не было умышленным. Именно потому то, что сделал ты, гораздо хуже — ведь ты задумал унизить его. Преднамеренно. Есть только один непростительный грех, Бадди, — преднамеренная жестокость. Все остальные грехи могут быть прощены. Этот — никогда. Понимаешь, Бадди?

Я понимал, хоть и смутно, а время убедило меня в ее правоте. Но в тот момент я постиг главное — мое отмщение провалилось, потому что я избрал неверный способ. Как же так случилось, что Одд Хендерсон превзошел меня и оказался даже честнее. Почему? Отчего?

— Ну что, Бадди, ты понимаешь?

— Вроде да. Тяни! — протянул я ей один рог косточки-рогатки.

Мы потянули ее в разные стороны и разорвали. Моя половинка оказалась больше, так что я должен был загадать желание. Она хотела узнать, что я загадал.

— Чтобы ты осталась моим другом, как прежде.

— Дуралей, — сказала она и обхватила меня крепко-крепко.

— Навечно?

— Я не смогу жить вечно, Бадди, да и ты тоже. — Голос ее закатился, будто солнце за горизонт на том краю пастбища, секунду длилось молчание, а затем голос снова взошел со всей мощью нового солнца. — Но да — навечно. По воле Господа ты будешь жить еще долго после того, как меня не станет. Но пока ты помнишь меня, мы всегда будем вместе…

Одд Хендерсон оставил меня в покое. Он дрался теперь со своим ровесником — Макмилланом по прозвищу Бельчонок. А на следующий год директор отчислил Одда из школы за низкую успеваемость и плохое поведение, так что зиму он проработал подручным на молочной ферме. Последний раз я виделся с ним незадолго до того, как он на попутке уехал в Мобил, нанялся там на торговое судно и пропал. Наверное, это было где-то за год до того несчастного дня, когда меня упекли в военную школу, и за два года до смерти моей подруги. Значит, осенью тридцать четвертого.

Мисс Сук вызвала меня в сад, она пересадила цветущий куст хризантем в жестяное корыто, и ей нужна была подмога, чтобы дотащить его до парадного крыльца, там бы он очень красиво смотрелся. Корыто оказалось тяжелее, чем сорок пиратов-толстяков, и, пока мы надрывались совершенно впустую, мимо по дороге шел Одд Хендерсон. Он помедлил у садовой калитки, потом открыл ее и сказал:

— Позвольте подсобить вам, мэм.

Сельская жизнь очень даже пошла ему впрок — он поправился, руки у него стали жилистыми, а рыжие вихры потемнели до красно-каштанового цвета. Он легко поднял громадное корыто и переставил его на крыльцо.

— Я вам очень обязана, сэр. Вот это по-соседски.

— Пустяки, — ответил он, по-прежнему игнорируя мое присутствие.

Мисс Сук нарезала букет из самых роскошных цветов и протянула ему.

— Отнесите это маме, — сказала она. — И передайте ей от меня большой привет.

— Спасибо, мэм. Передам.

— Ах да, Одд, — крикнула она ему вслед, когда он выходил на дорогу, — будь осторожен. Это же сущие львы, честное слово.

Но он уже был далеко и не расслышал. Мы смотрели ему вслед, пока он не свернул за угол, не ведая об опасности, которую несет в руках, — пылающих хризантемах, наполняющих рыком и ревом сгущающиеся зеленоватые сумерки…

Перевод Е. Калявиной

Мохаве

(1975)

В тот зимний вечер у нее было свидание в пять часов с доктором Бентсеном, в прошлом ее психоаналитиком, а ныне — любовником. Когда их отношения из аналитических перешли в эмоциональные, он настоял, из моральных соображений, чтобы она перестала быть его пациенткой. Не сказать, что это было так уж важно. Как аналитик он ей не очень помог, а как любовник… ну, однажды она увидела, как он бежал за автобусом — стокилограммовый, приземистый, пятидесятилетний, курчавый, широкозадый, близорукий манхэттенский врач — и рассмеялась: как она могла полюбить человека с таким дурным характером, такого некрасивого, как Эзра Бентсен? Ответ был: она его не любила, он ей даже не нравился. Но он хотя бы не ассоциировался с отчаянием и покорностью. Она боялась мужа; доктор Бентсен страха не вызывал. А любила она все-таки мужа.