Дороги, ведущие в Эдем

— Все не так! — воскликнул Причер, и его глаза чуть не вылезли из орбит. — Я узнал вас — вы из Доброй Книги! А я добрый человек! Такой добрый, что лучше не бывает! Я никогда никому не делал ничего дурного!

— Да ну его, — поморщился Желтоволосый. — С меня хватит! Дед, с тобой говорить — только время зря терять!

— Это точно, — подтвердил Курчавый.

Причер склонил голову и смахнул с лица беличий хвостик.

— Я знаю, — сказал он, — да, сэр, я знаю. Я всю жизнь жил как набитый дурак. Верно говорится в Евангелии. Но если вы позволите мне остаться, я выдерну все сорняки в огороде и в поле и снова займусь фермой, а потом скажу Анне-Джо, чтоб она вернулась домой ухаживать за своим отцом, как ей и полагается.

Курчавый дернул себя за бороду и щелкнул подтяжками. Его ясные голубые глаза смотрели в упор на Причера. Наконец он процедил:

— Я не понял ни слова!

— Да все ясно, — сказал Желтоволосый. — В него бес вселился и теперь бегает внутри, угомониться не может.

— Я истинно верующий баптист, — напомнил Причер. — Прихожанин церкви Утренней Звезды в Сайпрес-Сити. И мне семьдесят лет.

— Вот что, дед, — сказал Желтоволосый, — тебе лет сто и ни днем меньше. Так что нечего заливать — все ведь записывается в большую черную книгу там, наверху. Ты это учти!

— Бедный я грешник! — запричитал Причер. — Ну разе ж я не бедный грешник?

— Ну, — пожал плечами Курчавый, — этого я не знаю. — Он улыбнулся, поднялся с качалки и зевнул. — Вот что я скажу. Я так проголодался, что готов съесть даже мухомор. Пойдем, Джесси, поторопимся домой, пока женщины не снесли наш ужин в свинарник.

— Господиисусе! — сказал Желтоволосый. — Да я ногой не могу шевельнуть. Этот волдырь просто огнем горит! — И, повернувшись к Причеру, добавил: — Похоже, дед, придется нам оставить тебя одного с твоими печалями!

На что Причер ухмыльнулся, так что стали видны четыре верхних зуба и три нижних (и даже золотая коронка, которую Эвелина подарила ему на Рождество 1922 года). Он яростно заморгал, а потом, почти пританцовывая, как преждевременно состарившийся мальчуган, бросился открывать дверь и упросил мужчин позволить ему поцеловать им руки на прощанье.

Курчавый сбежал по ступенькам, потом вернулся и вручил Причеру Библию и палку. Желтоволосый дожидался его во дворе, где вечер уже набросил на землю бледный занавес.

— Не выпускай это из рук, дед! — наказал Курчавый. — И смотри больше не попадайся нам на глаза в сосновом лесу. Такой дряхлый старик, как ты, может легко попасть в беду. Но с тобой теперь все будет хорошо!

— Хи-хи-хи, — захихикал Причер. — Теперь уж точно будет, сэр! Спасибо вам, миста Исус, и вам, миста Святой… Спасибо! И ведь никто не поверит, если кому рассказать…

Они забросили ружья за плечи и подхватили жердь с убитой рысью.

— Удачи тебе, дед! — сказал Курчавый. — Мы еще вернемся как-нибудь попить водички.

— Долгой тебе и веселой жизни, старый козел! — бросил Желтоволосый, и оба двинулись через двор к дороге.

Причер, глядя на них с порога, вдруг вспомнил и крикнул:

— Миста Исус, а, миста Исус! Сделайте еще одну милость, был бы вам оченно благодарен, если бы вы выбрали время и нашли там мою старуху… ее зовут Эвелина… передайте ей привет от Причера и скажите, что у меня все хорошо…

— Как токо — так сразу, дед! — кивнул Курчавый, а Желтоволосый заливисто расхохотался.

Их удаляющиеся тени повернули на дорогу, а черный с коричневыми подпалинами пес вылез из овражка и опрометью кинулся за ними. Причер крикнул им вслед: «Прощайте!» — и помахал рукой. Но они слишком громко смеялись и не расслышали его крика, и смех их прилетал обратно на крыльях ветра даже после того, как они скрылись за горным кряжем, где светлячки вышивали крошечные звездочки на синем полотнище неба.

Перевод О. Алякринского

Дерево ночи

(1945)

Была зима. Снизка голых лампочек, из которых будто выкачали весь жар, освещала холодный сквозной полустанок. Недавно прошел дождь, и теперь по застрехам станционного здания гнусными зубьями какого-то стеклянного чудища торчали сосульки. По платформе — совершенно одна — бродила молодая, довольно высокая девушка. Волосы, расчесанные на прямой пробор и аккуратно выложенные валиками по щекам, были густого светло-русого тона; и при чересчур, пожалуй, худом и узком лице она была все же пусть и не чересчур, но мила. Кроме пачки журналов и сумочки, на которой витиеватой латунью было выведено «Кей», она почему-то держала броско-зеленую гитару.

Поезд, плюясь паром, слепя, вылетел из темноты, с разгону осекся, Кей подобрала свое имущество и влезла в последний вагон.