Дорогой длинною

Дождь за окном припустил сильнее. Свеча, вставленная в узкий зелёный стакан, накренилась, капнула на стол прозрачным воском. Кузьма поправил её. Вздохнув, подумал: вот бы Варьку сейчас сюда… Она бы и придумала чтонибудь, и Данку бы уговорила лечиться. Кажется, одной Варьке из всего московского хора и нравилась Данка. Во всяком случае, худых слов о своей бывшей жене Кузьма от Варьки не слыхал никогда. Может, потому и мог болтать с ней часами. Кузьма даже улыбнулся, вспомнив, как в Москве, глубокой ночью, вернувшись с хором из ресторана, они с Варькой вдвоём усаживались за столом на кухне. Репутация Варьки как вдовы была настолько незыблемой, что даже цыганки не смогли усмотреть в этих их ночных посиделках что-то предосудительное. Да и старше его Варька была лет на пять… Они грели медный самовар, Варька сыпала в чайник собранные во время кочевья сухие травы и ягоды, и по кухне плыл сладковатый аромат. С печи доносился храп старухи Макарьевны. На столе стояли глиняные кружки с отбитыми краями, лежали жёлтые куски сахара, баранки, изюм. Кузьма полушутливо просил:

– Расскажи про свой табор, Варвара Григорьевна. Вот будет весна - и я туда к вам уеду.

– Что ты там делать будешь, морэ? - в тон интересовалась Варька. - Коней менять-лечить не умеешь, воровать не умеешь…

– Воровать я умею!

– Угу… Бублики на Сухаревке.

– Ну, тогда я женюсь на таборной! Она будет гадать бегать, а я под телегой пузом кверху лежать. Поди, плохо?

Варька кивала, улыбалась. Наверняка понимала, что разговор всё равно в конце концов сведётся на жену Кузьмы. Знала про Данку она много. Знала даже то, о чём не догадывался никто: то, что, выходя замуж, Данка была чиста.

Когда Варька впервые сказала об этом Кузьме, тот, разумеется, не поверил:

– Так не бывает.

– Бывает… если мужик не сильно старается. Она потом сама себе всё сделала. Гвоздем на постоялом дворе. Крови ведро было… Он молчал, чувствуя, как холодеет спина.

– Но как же, Варька? Господи ты боже мой, да она же… Почему она мне ничего не рассказала, почему? Чего боялась?! Я за неё душу чёрту продал бы, чему угодно бы поверил!

На печи зашевелилась, заворчала старуха, и ему пришлось умолкнуть.

Варька горько улыбалась. Тогда она так и не стала объяснять Кузьме – почему… Он понял сам много лет спустя. Понял, что Данка, выброшенная из семьи, опозоренная, измученная, не успевшая даже оправдаться, уже не верила никому. Не верила и смертельно боялась, что Кузьма, не дослушав, выкинет её на улицу, и снова - одиночество, голод, страх, чужие люди… У неё не было больше сил. А он, Кузьма, был тогда просто мальчишкой, ничего не понимавшим в женщинах и принявшим на веру её слова.

Передёрнув плечами, Кузьма вспомнил, как сорвался вслед за Данкой в Петербург. Столько лет прошло, а всё как вчера было… Он приехал в Питер, совершенно не представляя, где искать Данку с детьми, намереваясь сначала расспросить цыган, а уж затем идти в обход всех гостиниц и ночлежных домов. С цыганами ему сразу же не повезло: никто и слыхом не слыхивал о Данке.

На всякий случай он наведался в рестораны, где пели цыганские хоры, в Новую деревню, в "Аркадию", но и там никто ничего не знал. Лишь на десятый день в грязных номерах на Мойке прыщавый половой в не стиранной с Христова пришествия рубахе, почесав подбородок, заявил, что "приехала такая, и с дитями, уж неделю за проживанье и стол не плотют".

Он нашёл Данку лежащей на железной кровати в грязной комнате с отставшими от стен обоями. Дети за столом играли в лото на орехи. После перед глазами Кузьмы ещё долго стояла эта жёлтая стена, две пары больших чёрных детских глаз, в упор разглядывающих его, и тёмное, в ореоле растрёпанных волос, измождённое лицо Данки. Она, казалось, не удивилась при виде Кузьмы. С минуту они молча смотрели друг на друга… а потом Данка вдруг расхохоталась. До сих пор Кузьме иногда слышался во сне её смех: хриплый, тихий, безостановочный. Она смеялась и смеялась, откинувшись на грязную подушку, смеялась до слёз, а потом содрогалась в рыданиях, зажав лицо руками и отталкивая бросившихся к ней детей. И всё ещё плакала, когда Кузьма, так и не сказавший ни слова, пошёл рассчитываться с половыми, хозяином гостиницы и по ломбардным квитанциям.

Вечером выяснилось, что денег у Данки не было ни копейки. Она равнодушно сказала Кузьме, что уже собиралась идти по старой памяти гадать на набережную, но сердце болело так, что нельзя было даже приподняться на кровати. Странный был у них разговор: Данка лежала в постели, отвернувшись к стене; Кузьма сидел рядом, на скрипучем гостиничном стуле, смотрел на свесившиеся с подушки косы Данки, тяжёлые, иссиня-чёрные, наполовину распустившиеся… Слушал её хриплый, незнакомый голос и понимал: пора уходить отсюда. Когда Данка умолкла, он сказал:

– Ежели тебе ничего боле не надо, так я пойду.

– Куда? - не поворачиваясь, спросила она.

– В Новую деревню. У меня там родня, сестра замужем…

– Это далеко. Дождь на улице. Не ходи.

– Что ли… остаться?

– Ай, да делайте вы что хотите…