Доржи, сын Банзара

Тайша с Бобровским разбирали бумаги. Тайша не любил возиться с ними. Когда их скапливалось слишком много, он звал Бобровского. Тот докладывал содержание каждой бумаги. Важные документы они складывали в тяжелую черную папку, попроще — накалывали на длинный гвоздь, что торчит в стене около шкафа. А много бумаг попросту бросали под стол, для растопки.

Работа уже близилась к концу, когда примчался Цоктоев. Через открытую дверь было видно, как он поспешно соскочил с коня. По тому, что Цоктоев не снял седла, не погладил вспотевшего жеребца, тайша догадался, что Гомбо чем-то обеспокоен. Цоктоев вошел и суетливо поклонился.

Красный, взволнованный, он воровато огляделся по сторонам.

— Тайша… — несмело проговорил он. — Мне бы вас одного… поговорить с глазу на глаз.

— Говори… У меня от Бобровского давно тайн нет. Да и у него от меня, думаю.

— Нет… Дело такое…

Бобровский собрал бумаги и вышел. Гомбо еще раз боязливо оглянулся, перевел Дыхание и зашептал:

— Тайша, опять беда начинается… Я точно выведал…

— Ну, говори! — нетерпеливо топнул ногой Ломбоцыренов.

— Жалобу… на вас, тайша, жалобу написали. И уже отправили.

— Жалобу? На меня? Да ты не врешь ли, Гомбо?

— Ей-богу, не вру. Оторвите мне язык… Написали и отправили в Петербург. На высочайшее имя…

_ В Петербург? На высочайшее имя? Да тебе, Цоктоев, приснилось.

— Нет, тайша. Вы не шутите. Есть ведь люди с вертлявым языком, с черной душой…

— О чем же писали, на что жаловались?

— Сказать страшно. Обо всем написали, что было и чего не было… Что вы Сампилова в прошлый раз избили, что на свадьбах плохо себя вели… Что людей битьем из терпения вывели… Это еще пустяки. — Цоктоев приник к уху тайши. — Написали, что вы снова казенные деньги присвоили, что темные поборы с населения собираете, казенные магазейные амбары грабите. Про ту землю тоже не забыли. Написали, что лучшие угодья у крестьян отбираете…

Цоктоеву казалось, что тайша растерялся. И ему захотелось еще больше его попугать.

— Да, тайша, — уж смелее проговорил Гомбо. — Я знаю, во втором табангутском и в ашабагадском родах прямо грозятся: «Тайша недолго теперь будет издеваться. Лопнет, как бычий пузырь».

— Это про меня так?

— Небо и земля меня проглоти! — шепотом поклялся Цоктоев и опять затрясся от страха. — Тайша, что нам делать?

— Гроб… гроб сколачивать да яму копать у подножия Баян-Зурхэна, пока земля талая…

— Ой, тайша, не говорите таких слов…

— Нет уж, слушай. Теперь всех выведут на чистую воду. Как же ты допустил до этого? Для чего ты на моем лучшем жеребце скачешь, чучело?

Напуганный до смерти Цоктоев не мог произнести ни одного слова. Он стоял с открытым ртом и неожиданно так взмахнул руками, будто прыгнул со страшной высоты. Тайша расхохотался. Цоктоев. вытаращил глаза: «Не сошел ли тайша с ума от испуга?»

— Гомбо! — заговорил тайша, успокоившись. — Ты с неба упал, что ли? Как же ты раньше не знал, что за пять месяцев этого года на нас состряпано более тридцати жалоб и доносов? Нас называют селенгинскими волками, лиходеями, кровопийцами…

— Кровопийцами? Более тридцати жалоб?

— Да, более тридцати. — Теперь уже тайша наслаждался растерянностью Цоктоева. Он помолчал, потом веско выговорил: — Но эти жалобы не только до государя императора — до нашего губернатора редко доходят. А те, что дошли, он мне переслал. «Уймите, пишет, этих языкастых. Они своей мазней изрядно насолить могут…» Видал, вот она, бумага от губернатора… — и тайша с пренебрежением сбросил какой-то листик на пол.

Цоктоев спросил заискивающе:

— Что нужно делать, тайша?

— Они пожалеют… Я знаю всех, кто пишет жалобы. Еши, Ухинхэн… И Холхой туда же, хотя двух букв написать не умеет.

— Тайша, а если жалобы попадут все-таки в Петербург?

— И тогда не пропадем, Гомбо. Найдется в Петербурге добрая душа — выручит. Хоринский тайша Дымбыл Галсанов в девятнадцатом году вон в какую трясину попал: пятьдесят четыре тысячи казенных рублей присвоил… Я хоронить его собрался… А какие защитники у него нашлись в Петербурге! В должности восстановили, в почете. В Петербурге люди понимающие, не дадут в обиду! Сперанский тогда чуть не семьсот человек обвинил. А чем кончилось дело? Почти все на своих местах, все здравствуют[37]

. Если кто и лишился должности, так без шуму, достойно…. Ты, Гомбо, не волнуйся, нас не повесят. Вот они, жалобы. Здесь и про тебя есть.

— И про меня?

— Да, и про тебя сказано. Тебя величают «бесхвостой собакой тайши». Тебе нравится?

Цоктоев только плаксиво простонал:

— Что же это такое, тайша?

— Ничего, Гомбо, пусть пишут. Если совсем плохо будет, и тогда от петли увернемся, да еще в таком почете окажемся — друзья и враги позавидуют…

— Как же, тайша? — Цоктоев притаил дыхание.

— В христианство перейдем, веру белого царя примем… А царь-батюшка за это с нас все грехи, снимет. — Тайша набожно сложил ладони, взглянул на растерянное лицо Цоктоева и снова расхохотался — Не жалей бурятских богов, не горюй, Гомбо, мы не первые и не последние. Расскажи лучше, как в. улусах к скачкам готовятся. Что там Еши затевает? Видел ты Рыжуху? Запомни: мой жеребец должен быть первым. Понял?

— Понял, тайша.