Достоевский. Энциклопедия

Достоевский был знаком с мужем Философовой главным военным прокурором Философовым Владимиром Дмитриевичем (1820–1894), который не спас жену от высылки из России в 1879 г. по личному указанию Александра II «за связь с революционными элементами»; общался писатель и с детьми Философовых — сыновьями Владимиром, Дмитрием, дочерью Марией (М. В. Каменецкой). Владимир, в частности, сохранил воспоминание, как Достоевский в салоне его матери однажды вспомнил-рассказал случай из своего детства, когда в саду Мариинской больницы какой-то пьяный негодяй изнасиловал маленькую девочку и она умерла: «Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь воспоминание это меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в “Бесах”…» [Белов, т. 2, с. 351]

Известны 5 писем и записок Достоевского к Философовой (1877–1879) и 5 её писем к писателю.

Фильд

Петербургская француженка-гадалка, у которой Достоевский пытался узнать свою судьбу в ноябре 1877 г. Об этом свидетельствовала в своих «Воспоминаниях» А. Г. Достоевская. Сохранился также рассказ Вс. С. Соловьёв, который сопровождал писателя к прорицательнице и ждал его за дверью: «Наконец Достоевский вышел. Он был взволнован, глаза его блестели.

— Пойдёмте, пойдёмте! — таинственно шепнул он мне.

Мы вышли и отправились пешком. Он несколько минут шёл молча, опустив голову. Потом вдруг остановился, схватил меня за руку и заговорил:

— Да, она интересная женщина, и я рад, что мы к ней отправились. Может, она и наврала, но я давно не испытывал такого сильного впечатления. О, как она умеет обрисовывать людей! Если б вы знали, как она рассказала мне мою обстановку! <…>

Он передал мне всё, что она говорила ему о различных его семейных обстоятельствах. Потом оказалось, что больше половины не сбылось, но кой-что и сбылось. Она сказала ему, между прочим, что весною у него будет смерть в доме. И хотя в подробностях этого предсказания было много вздорного, но смерть действительно случилась тою же весною: умер его маленький сын [Алексей], внезапная кончина которого сильно потрясла его. Но дело не в этом, а в других предсказаниях. Не догадываясь, кто он, и не умея определить его деятельность, Фильд предрекла ему большую славу, которая начнётся в скором времени.

— Она сказала, — говорил он, — что меня ожидает такая известность, такой почёт, о которых я никогда не мог и мечтать. Поверить ей, так меня на руках будут носить, засыпать цветами — и всё это будет возрастать с каждым годом, и я умру на верху этой славы…» [Д. в восп., т. 2, с. 226]

Это Достоевский-то мечтать о славе «не мог»! Думается, писатель вспоминал это пророчество француженки Фильд 8 июня 1880 г., в день, когда оказался «на верху этой славы» после своей триумфальной «Пушкинской речи».

Фонвизина Наталия Дмитриевна

(урожд. Апухтина, во втором браке Пущина, 1805–1869)

Жена декабриста М. А. Фонвизина, последовавшая за ним в Сибирь. В январе 1850 г. Фонвизина, жившая на поселении в Тобольске, сумела выдать С. Ф. Дурова за своего племянника и добиться свидания с ним и Достоевским. Вместе с нею встречались с петрашевцами другие жёны декабристов П. Е. Анненкова с дочерью (впоследствии О. И. Иванова), Ж. А. Муравьёва

, а также П. Н. Свистунов. Евангелие, которое подарили ему в те дни жёны декабристов, писатель хранил потом до конца жизни. Впоследствии Фонвизина переписывалась с Достоевским и Дуровым — сохранился черновик одного её письма к Достоевскому и ответ писателя, написанный в феврале 1854 г. Именно в этом письме Достоевский обозначил свой символ веры, который так часто цитируется в литературе о нём: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной…»

^{Н. Д. Фонвизина}

Фон-Фохт Н. Н.

(1851–1901)