Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Книгу открывает предисловие известного французско-швейцарского слависта Ж. Нива, где задается несколько иная система семантических координат, сквозь призму которых читателю предлагается смотреть на историческую панораму видов России на Запад: не столько извечные славянофилы и западники, не столько славянофилы западнической выучки или западники почвеннического толка, даже не столько Запад, увиденный Россией, а двоящаяся Россия, которая после реформ Петра I лишь вполглаза смотрит на Запад, а другим все время косит на себя. При этом возникает стойкая иллюзия, будто существует две России — одна русская, другая западная, московская и петербургская, скифско-азиатская и европейская и т. п. Другими словами, перевернутая подзорная труба может быть направлена вовсе не на Европу, а на ту часть России, что кажется или мнит себя Западом.

Ж. Нива верно определяет еще одно противоречие, которое следует принимать во внимание в постижении того, каким образом Россия видит Запад: она видит его именно через известное напряжение «русской мысли»,

тогда как русская литература, гораздо более сосредоточенная на изображении собственно русской жизни, нежели на осмыслении искусственной, надуманной оппозиции, достигает большей свободы выражения, которая и обуславливает органичное место классической русской литературы, а также музыки и изобразительного искусства, в европейской культурной традиции.

В аналитическом предисловии «Запад: философская проблема для России», которое предваряет собственно антологию, Мишель Никё объясняет свой замысел острым сознанием диспропорции знания, которая разделяет новую Россию, усердно переводившую последние десятилетия авторов «французской теории», включая «самых новомодных и самых маловразумительных», и современную Францию, сохраняющей неведение в отношении «русской мысли»: «Сколько русских мыслителей от века XIX‐го до наших дней доступны на французском языке?» (с. 20). Наверное, эту диспропорцию можно так остро ощущать, если быть преданным русской культуре так безраздельно, как предан ей Мишель Никё. Но что может дать молодому французскому интеллектуалу (студенту, докторанту, молодому специалисту) знакомство с нескончаемой галереей полузабытых деятелей или знаменитых мастеров российской культуры, поющих дифирамбы России, предающих анафеме Запад или наоборот? Мыслят ли они? Или убеждают себя в том, что мыслят? Или просто делают вид? Задом наперед?

* * *

Отношение Достоевского к Европе слишком хорошо известно, чтобы надолго останавливаться на этом казусе русской мысли, лишний раз свидетельствующем о том, что Запад русский писатель понимает не иначе как «задним умом» или по меньшей мере задним числом. В заметке, предваряющей отобранные для антологии тексты автора «Подростка» (1871), самого проевропейского из романов русского писателя, характерно озаглавленной «Универсалистский национализм Достоевского», профессор Никё делает упор на той мысли, что переводчик «Евгении Гранде» поначалу был «чистым западником» (427). Иными словами, как бы молодой Достоевский внутренне ни относился к своему творческому начинанию, он пытался войти в русскую литературу с «заднего хода», через перевод популярного французского романиста, в самом жесте перевода подтверждая и определенную бедность, отсталость русской литературы, нуждающейся в новых персонажах, сюжетах, формах, и свой выбор в пользу Европы, скрепленный позднее участием в заговоре петрашевцев, участники которого вынашивали идеи фурьеристского переустройства русской жизни.

Глава шестая

ТРИ ГОЛОСА ИЗ ПОДПОЛЬЯ