Доверься мне (ЛП)

— Мне это нравится, — тяжесть оседает в моей груди, тяжесть, которая нависала годами, ожидая уязвимости, чтобы наброситься на нее. Оливия — моя уязвимость. Каким бы сильным я ни был, любовь к ней делает меня уязвимым. Наша любовь открывает части, о существовании которых я не подозревал, или, возможно, которые я прятал от всех подальше. Потому что для нее я готов сделать все, отдать ей все, и прямо сейчас я хочу поделиться с ней правдой, которую избегал. — Я не уверен, что был лучшим сыном. Не для папы.

— О чем ты?

— Я не навещал его могилу с похорон.

Оливия проводит пальцами по моим волосам.

— Я не думаю, что это делает тебя плохим сыном, Картер. Это сложно. Может быть, ты не чувствуешь, что он там. И это нормально. Хочешь сходить?

— Это всегда было слишком тяжело, но может быть… может быть однажды, если ты пойдешь со мной. С тобой все кажется проще.

Ее улыбка мягкая и теплая, как и она сама.

— С трудностями справляться легче, когда мы вместе.

Она права. И именно так два часа спустя я поворачиваю направо там, где должен был бы повернуть налево.

Вот так я ловлю себя на том, что сжимаю руль, уставившись на длинную дорожку кладбища, и боюсь лишь мысли о том, чтобы пройти по ней.

Вот так я ловлю себя на том, что сжимаю руку Оливии, когда она идет рядом со мной, и когда мы стоим рядом, пока я смотрю на высеченные на мраморе слова.

Теодор-Тео-Беккет

ЛЮБЯЩИЙ МУЖ И ПРЕДАННЫЙ ОТЕЦ

ЛУЧШИЙ ДРУГ

— Помните меня таким, каким я жил: полным любви, смеха и страсти.

Грудь отзывается странной болью. Тугой и немного болезненной, но не тяжелой. И когда Оливия сжимает мою руку, когда она поворачивается ко мне и прижимает поцелуй к моей руке, боль начинает отступать.

Не знаю, сколько времени мы стоим в тишине, но, когда я готов уйти, Оливия прижимает поцелуй к моим губам.

— Секундочку, Картер. Сначала я хочу кое-что сделать.

Я наблюдаю за тем, как Оливия подходит к могиле моего отца, и когда она опускается на колени перед ней, склонив голову, у меня сжимается горло. Через мгновение она поднимает голову и кладет руку на его имя, после чего встает и возвращается ко мне. Я не знаю, что сказать, но она не просит меня говорить, поэтому мы едем в тишине, рука в руке.

— Картер, — говорит Оливия, когда мы проезжаем через центр города. — Мне не хочется этого делать, но не мог бы ты остановиться? Мне нужно в туалет, и я не уверена, что смогу дотерпеть.

— Конечно, детка. Где ты хочешь, чтобы я остановился?

Она показывает на здание вверх по улице.

— Пойдем в твою квартиру.

— Мы не можем туда зайти.

— Я быстро.

— Я продал квартиру, Олли.

Оливия смотрит на меня.

— Что? Когда?

— Ну, помнишь, когда я в первый раз пришел к тебе на работу? В понедельник после того, как я привел тебя в квартиру? В то утро я передал ключи своему агенту по недвижимости и попросил ее позаботиться об этом. К концу недели квартиры уже не было.

Эта квартира была бонусом к новому контракту с Ванкувером несколько лет назад, когда закончился мой первый. Я не собирался никуда уходить, но меня хотели заполучить все хоккейные команды, которые могли себе это позволить, а Ванкувер хотел убедиться, что я останусь, поэтому они бросили на меня все силы. Я прожил там всего один сезон, прежде чем купил дом, и вместо того, чтобы продать квартиру, я оставил ее. Я хотел, чтобы эта часть моей жизни не была связана с остальной, самой личной частью меня. Я не врал, когда говорил, что Оливия была первой женщиной, оказавшейся в кровати в моем доме, и она будет единственной.

— Картер…

— Она никогда не была моим домом, Олли. Без тебя это не дом.

Мой дом там, где Оливия. Час спустя мы лежим на балконе, только что после душа, и наслаждаемся остатком дня, теплый ветерок щекочет нашу кожу. Именно здесь я чувствую себя лучше всего, здесь я бы остался навсегда, главное, с ней рядом.

Я провожу пальцами по плечам Оливии в крошечных веснушках от солнца и чуть розовой коже.

— Ты такая красивая, Олли.

— Тебе просто нравятся мои сарафаны, — шепчет она возле моей шеи.

— Я обожаю твои сарафаны, — зима длилась целую вечность, из-за метелей, которых Ванкувер не видел сто лет и, надеюсь, никогда больше не увидит, но весна ворвалась, рыча как лев. Апрель был теплым и дождливым, а май и вовсе напоминает раннее лето. Это значит, что Оливия сменила свитера на эти очаровательные сарафаны, которые открывают ее ноги, плечи, а я все время прикасаюсь к ней, чувствую, какая теплеет ее кожа под моими поцелуями или моей щекой на ее плече. — Я думаю, нам стоит переехать в Сан-Хосе или Тампу, где всегда тепло. Тебе больше никогда не придется носить штаны.

— М-м-м… а знаешь, что лучше, чем быть без штанов, Картер?

— Что?

Оливия заползает на меня сверху, устраивается на моих бедрах, ее желтый сарафан задирается. Она берет мою руку, проводит ею по своим кремовым бедрам и погружает в них мои пальцы. Мне кажется, я заплачу, встретившись с этой горячей влагой между ее бедер.

Она наклоняется, губами касается моей челюсти.

— Быть без трусиков.