Доверься жизни

– Он привозил припасы из города: муку, рис и чай, бидонами. Бывало, какое-нибудь судно подкинет продуктов, по пути. Поначалу он рыбачил и немного охотился, но быстро перестал, потому что не хотел «убивать тварей Божьих» – так он говорил. Я временами наведывался к нему, особенно зимой. Выходил из Якутска с рассветом, восемь часов по льду – и я у него. Он жил бедно и был рад моим визитам, мне кажется. Наливал мне чаю, мы садились у окна, и он все говорил о Серафиме.

– Серафиме?

– Нуда.

– Кто это?

– Серафим Саровский, русский святой. Аскет, пятнадцать лет проживший в лесу отшельником, в прошлом веке. Под конец преподобный как будто одичал: медведи приходили к нему кормиться с руки. Ночью он спал у оленя на боку. У вас есть Франциск Ассизский, а у нас – Серафим: оба, пожив в обществе, сделали схожий вывод и предпочли общаться со зверьми. Константин хотел быть таким же.

– Ну и как?

– Поначалу все шло прекрасно, он был счастлив, утешился от скорби по жене, часами молился перед иконой Казанской Богоматери, постился и бродил по лесам со своим псом. Пару раз я ходил с ним, и это было странное зрелище: он здоровался с птицами, гладил деревья, спрашивал цветы о том, как у них дела, или вдруг наклонялся к грибку и хвалил его за розовую шляпку, или видел, что стройка муравейника почти не продвинулась и ласково журил: «Нехорошо, матушки, зима скоро, а вы не готовы». Сказать честно, он был не в себе. Однажды я видел, как он ел краюху хлеба: сидел на мху и делился ею с жуком-навозником, муравьями, птичкой, ждавшей свою долю на ветке лиственницы, и белкой, которая сбежала за куском и тут же влезла обратно, чтобы съесть наверху. Я смотрел на все это. А Константин встал и сказал: «Моим друзьям ты очень понравился».

– Как он выглядел?

– Он сильно похудел за первый год, и зубы начали выпадать, так что, когда говорил, понять его было сложно. Борода отросла так… А глаза – голубые. И так они смотрели, что казалось, куст вспыхнет от взгляда. Встретит зверя – радуется. Но когда встречал человека, взгляд гас, на лбу появлялись морщины: четыре борозды. Он стал как ангел и удалялся от нас.

– Ноне от вас?

– Меня он терпел. Я был его другом. Я мало говорил, молчал вместе с ним, ни о чем не спрашивал. Он как-то сказал мне, что вопрос – это как удар ножом, признак бесцеремонности. Приходят люди, не зная вас, трясут вам руку и начинают играть в прокурора, забивают вопросами. Я мог целый вечер пить с ним чай, не сказав ни слова. В эти короткие встречи я отдыхал от своего чертова корыта. Будто побывал в какой-то давней России.

– России Лескова.

– России Лермонтова.

– И Шестова.

– А вы начитаны, – заметил капитан.

– Просто много времени там, наверху, на нефтяных платформах.

– У него тоже было много времени. Представьте себе, зимой, один, в этом ящике из бревен. Снаружи минус сорок, ветер, больное солнце бродит пять-шесть часов по чахлому небу, и пустые, жутко безмолвные часы проходят, падают один за другим, а он сидит перед окном и смотрит на мертвую зиму с дымящейся чашкой в огромной ручище. Но потом начались проблемы.

– Он запил?

– Нет, но в Якутске стали про него говорить. Отшельник в восьми часах от города – это нечто. Ирина Солтникова, журналистка нашей республиканской газеты, провела у него два часа и накропала идиотскую заметку: «Святой Серафим Якутский» с фотографией Константина, где у него странный взгляд. Это все ускорило. К нему начали ездить. Каждые выходные люди семьями приезжали по льду, на машинах. И ведь с лучшими чувствами, болваны. Ехали повидать «Христова дурачка», «таежного затворника», как его называли. Привозили ему муки, сыра, пива. Фотографировались с ним, говорили «Браво, продолжайте, мы все мечтаем быть как вы». Клали на плечо руку. А он предпочел бы удар в челюсть этим фамильярным похлопываниям. Потом уходили, оставив следы на снегу. Константин стал местным аттракционом, его поляна – зоопарком. Среди отшельников были такие, кто оканчивал дни на высоких столпах. Для того ли, чтобы быть ближе к Богу или сбежать от назойливых толп?

– Хороший вопрос. А он – ушел?

– Нет, придумал кое-что получше. Когда он только поселился там, он убил и освежевал медведя. И теперь, стоило показаться вдалеке машине, он напяливал шкуру, надевал ожерелье из его зубов и когтей и в таком виде встречал посетителей, потрясая палкой. На вопросы больше не отвечал, только рычал. Представьте себе родителей с детишками, которые ехали на пикник с «мудрецом Лены», а встречали полоумного дикаря. Многих это отпугнуло, но все равно находились желающие.

– Знаете, – сказал я, – взгляд обезьяны сквозь прутья клетки – величайший позор человечества, но это никогда не мешало мещанам приводить пасынков в зоопарк.

– Я никогда не был в зоопарке, – сказал капитан, – и детей у меня нет.

– У меня так же.

– А потом, к середине лета, он сбросил медвежью шкуру и остался совсем голым. К нему приезжали на выходной, и этим мерзавцам еще хватало наглости говорить: «Ну же, Константин, нельзя так, тут наши жены».

– И что он отвечал?