Дождь над городом

Повернулся и, опустив и без того вислые плечи, побрел к машине — мрачной, тяжелой громаде, покорно ждущей его. Но Рогов этой покорности не ощущал, не чувствовал любви машины к себе, он прищурившимися набрякшими глазами выбирал ровные места в снегу, чтобы не зацепиться унтом за болотную кочку, не растянуться. Подрагивая от холода, машинально издавал тонкие горловые звуки. Нет, о машине он не думал. И вообще ко всем машинам мира никаких чувств, кроме ненависти, он сейчас не питал. И не мог питать.

17

После полета в Зереново у Людмилы Бородиной на целых два месяца наступило состояние душевного равновесия — и работалось в охотку, и мир, кажется, обрел свои цвета, стал состоять не только из серых и черных тонов, и собственное существование начало казаться ей не просто существованием, а жизнью, настоящей полнокровной жизнью, где все интересно, все в новинку, один день не повторяет другой. На хлопоты Зинки Щеголевой она смотрела с улыбкой. Более того — у нее возникало ощущение нерастраченной душевной щедрости, которую обязательно надо было растратить, и она выплескивала этот запас на Зинку, то доставая для нее дорогую модную помаду, то мохеровую кофту, то еще что-нибудь, стоящее денег. Зинка Щеголева только шалела от этой заботы. Большую радость доставлял Людмиле Андрюшка, хорошим рос парнишка.

Но однажды ей вдруг показалось, что запас приобретенной прочности истощился, и она вошла в некую переломную зону. Зинка Щеголева не переставала удивляться переменчивости своей подруги.

И вот очередной рейс в Зереново. Когда покидали собственный аэродром, небо над областным центром было чистым, как вода в стакане, ни единой замутненности, и в Зеренове погода стояла — только летать да летать, но когда начали сброс высоты — земля сообщила, что закрывает взлетно-посадочную полосу. Оказалось, с востока наползала низкая тучевая гряда, тяжелая, вязкая, уже цепляла за самые коньки домов. Пробить ее — значило бы просто плюхнуться наземь, тогда костей не собрать, и командир Ан‑24 Куренков, чертыхаясь, грозил уйти на пенсию, переквалифицироваться в водителя автобуса, в мороженщика, в контролера кинотеатра, в поливальщика городского катка, в лаборанта вытрезвителя, подкрепляя угрозы тем, что машина его старая, бог один знает, как они еще не совершили вынужденную где-нибудь в таежной глухомани... Так, несолоно хлебавши, развернулись над невидимым Зереновом и полетели обратно.

И тут Людмила ощутила в себе какое-то опустошающее состояние, что возникает после разлуки с человеком, чьим вниманием дорожишь, за чью преданность борешься. Сидя на заднем креслице-откидушке, обычно оставляемом про запас, она думала, что мир устроен так же странно, как и человек. У многих жизненных законов — принцип бутерброда, падающего маслом вниз: когда хочешь что-то сделать, судьба, ее течение выставляет перед тобой барьер, преодолел его — ставит другой, а там и третий, пока не споткнешься и не откажешься от задуманного. Хотела вот вновь повидать засыпанный снегом северный поселок, побродить по нему хотя бы с полчаса, подышать историей, — вон сколько рассказывал в прошлый раз умный хант! — словом, провести беззаботный, лишенный тягот час, да увы... Она вспомнила рослого парня со стеснительной улыбкой, правильное лицо, голубоватую стылость снега... Механически улыбнулась. Все это в прошлом. Говорят, несчастлив тот, кто пытается соединить прошлое с настоящим, а тем более с будущим, мосты не выдерживают напряжения, рушатся, и человек остается у пепелища.

Посмотрела в иллюминатор — внизу, в дымке глубины, проплывало снеговое однообразие, тайга, пугающая своей далекостью, отчужденностью, забытостью. Она почувствовала себя птицей, срезанной на лету «нулем» — крупной волчьей дробью. Опять глянула в иллюминатор, позавидовала — до самой земли чистое небо, никакого тучевого пласта, прикинула, сколько же метров до низа, усмехнулась — много. Задернула кругляш занавеской, постаралась ни о чем больше не думать.

Игорь встретил ее, по обыкновению, хмуро. Неспокойный, нервный, он ходил из комнаты в комнату, засунув руки в карманы брюк. Квартира была хорошо проветрена, крепкий табачный дух исчез. Увидев недоумение на Людмилином лице, пояснил:

— Бросил курить! Точка.

— У врача, что ли, был?

— Вовсе нет. Говорят же ведь, что лучше выпить бутылку водки, чем выкурить одну сигарету. Одна сигарета вредней для организма, чем пятьсот грамм сорокоградусной. Хм‑м. Странно, забыл, как «удивление» пишется? Через «е» или через «и»?

— Через «и».

Она неожиданно поразилась — вон до чего дело дошло. И это называется писатель!

Жестко и трезво спросила себя: а что ты сделала, чтобы помочь ему выкарабкаться из этой трясины? Так же жестко и твердо ответила: все!

Игорь, похоже, почувствовал эту мгновенную перемену.

— Людка, — несколько неуверенно проговорил он.

Людмила со спокойной, рассчитанной до миллиметров холодностью осадила себя, загнала в безвоздушное пространство. А там, известно, отсутствуют резкость, назойливость, мания, тягота. Даже искренность отсутствует.