Дождь в Париже

Смерть Андропова родители в буквальном смысле оплакивали. Папа, выпивавший редко, в тот день сидел на кухне и глотал водку стопку за стопкой. Мама хлюпала слезами.

«Не успел, – сдавленно рычал папа. – Так мало ему довелось…»

«Это неспроста, – отзывалась мама, – кто-то постарался».

Политику следующего генсека – Черненко – не одобряли:

«Не замораживать надо, а вперед двигаться».

Первые шаги Горбачева встретили радостно.

«Кооперативы – нужная вещь, – говорил папа. – О них еще Ленин писал».

«Ничего плохого нет в частных парикмахерских, кафе, – вторила мама. – А какую обувь шьют хорошую! Знакомая из Новосибирска кооперативные сапоги привезла – от югославских не отличишь».

А потом покатилось, понеслось…

И вот – пустые полки магазинов, пожары во многих республиках, декларации о независимости, сокращения и увольнения, расформирование воинских частей. И ощущение скорого развала всего и вся…

Папа уже почти каждый вечер вспоминал о своем Черноводье, на глазах становящемся вместе с Эстонией заграницей, о своих предках-староверах.

«В детстве так стеснялся, что из них, а теперь каяться готов. Вот в ком сила! Никакая власть их сломать не может».

В свободное от службы время он стал редко носить форму, потом и на службу уезжал в гражданке, переодевался на территории части. Андрей понял, что быть в форме небезопасно – на офицеров иногда нападали…

Папа приносил из библиотеки какие-то книги и, сморщившись от напряжения, подолгу читал их.

Однажды пришел счастливый.

«Знаешь, с кем я познакомился? – спросил маму. – С людьми поморского согласия. Того же, что и мои в Черноводье!»

Мама не разделила радости, и они допоздна тихо, но явно горячась, что-то обсуждали на кухне. А утром папа стал звонить родне в Эстонию; Андрей, сидя у себя в комнате, убавил громкость музыки, прислушивался.

О переезде в тот раз речи не было – папа интересовался здоровьем, спрашивал, как у кого дела, как с работой… Да, открыто не говорил, что думает о возвращении, но было понятно: наводит мосты.

А через несколько дней по телевизору показывали репортаж о референдуме в Эстонии по вопросу независимости. Диктор пытался придать своему голосу иронические нотки, но не получалось: иронию то и дело сменяла тревога, а порой и откровенный страх.

Уже объявили о своей независимости Литва, Латвия, отделялась Грузия, с год назад армия – или какое-то подразделение под видом армии – штурмовала Баку, восстанавливая там советскую власть, после чего фактически стал независимым Азербайджан. И вот рванулась прочь Эстония, где почти половина населения – русские…

Папа не находил себе места. Каждый день приносил новые известия, демонстрировал новые трещины на теле страны. Трещала и связь маленькой Тувы, где жила его семья, не только с явно обветшавшим до последней степени Советским Союзом, но и с Россией.

В декабре девяностого года местный Верховный совет, который все чаще называли Хурал, принял декларацию о государственном суверенитете Республики Тува и спустя несколько дней – закон о признании тувинского языка государственным, а русского – официальным. Народный фронт Тувы постоянно собирал митинги, где его представители по-тувински что-то горячо говорили и говорили, в чем-то убеждали сотни, а то и тысячи соплеменников. А приходила на митинги в основном молодежь и с такой ненавистью смотрела на семенящих мимо некоренных, что ясно было: не о мире и добрососедстве им говорят.

Самым эмоциональным и громким на тех митингах был немолодой тучный мужчина по фамилии Бичелдей. Недавно тихий ученый, филолог, коммунист со стажем, а теперь – национальный лидер. Позже он стал депутатом Государственной думы, заместителем председателя комитета по делам национальностей. С трудом и без охоты изъясняясь по-русски, рассказывал по телевизору о преимуществах латиницы над кириллицей…

Днем митинговали, вечерами в больницы везли подрезанных, в морги – зарезанных, а по мосту через Енисей ползли КамАЗы с контейнерами, в которых было имущество русских и прочих некоренных. В проданные, а нередко просто брошенные квартиры вселялись тувинцы из районов. Освоившись в новом жилье, спрашивали своих некоренных соседей:

«А вы когда уезжаете?» – и с улыбкой ждали реакции.

Менялось население и их офицерских домов. Медленнее, чем других, но заметно.

«Не жить нам здесь, не жить», – все чаще повторял папа. Но рвать боялся.

Почти двадцать лет службы. Долг. Дисциплина. Топкин запомнил последний парад с участием папы. Это было Девятого мая девяносто первого года.

По традиции семьи офицеров собрались на площади Ленина, где по одноименной улице мимо памятника вождю проходили колонны: милиция, пограничники, артиллеристы, мотострелки – правда, в пешем строю: БТРы и тягачи с орудиями пускать не решались, чтоб не попортить и так вечно крошащийся от жары и морозов, тополиных корней асфальт.