Дождь в Париже

Но и тут успокаивала, баюкала надежда: сейчас разойдутся, почувствуют, что независимы, потешат самолюбие, а через два-три месяца снова соединятся. По крайней мере эти три… Пусть не под названием СССР, пусть как содружество. Поначалу и СССР был союзом независимых государств, да и по Конституции все республики – государства, добровольно входящие в общий союз. И тут будет так же. Не пятнадцать республик уже, но большинство… Как Белоруссии без России? А Казахстану? А Армении? А Украине? И России без них?

«А вы в курсе, – говорил зашедший к Топкиным обмозговать ситуацию майор Попов, отец Белого, – в курсе, что Белоруссия с Украиной еще в сорок четвертом независимыми стали? Не формально, а вполне, так сказать, юридически. Еще война шла, а Сталин им все инструменты дал для независимости – наркомат обороны, иностранных дел…»

«Зачем?» – удивился, не поверив, папа.

«Ну, вроде для того, чтоб их в ООН приняли. Потом быстро расформировали национальные части. Но все равно факт интересный. На Украине и нарком обороны свой был – генерал Герасименко. Пусть опереточный, но народ-то помнит и хочет повторить».

Эти «интересные факты» всплывали то и дело. Из них, оказывается, и складывалась история страны, взаимоотношений между народами. До поры до времени об этих «интересных фактах» помалкивали, а теперь стали высказывать обиды, предъявлять права, которые были на бумаге, в документах, но которых никогда или давным-давно не существовало в реальности…

От шквала тогдашних событий, заявлений, от ожидания худшего и натужных попыток успокоить себя и окружающих запросто можно было сойти с ума. Спятить, шизануться.

Но все-таки жизнь состояла не только из этого. Во всяком случае, жизнь Андрея и его сверстников. Восемьдесят девятый – девяносто второй годы: шестнадцать-девятнадцать лет.

В это время он окончил школу и поступил в институт, женился. Повзрослел. Тот период по количеству открытий можно было сравнить только с детством, когда каждый день приносит нечто новое.

Новые, вчера еще запрещенные фильмы, книги накатывались валом… Однажды, классе в восьмом или девятом, на уроке литературы одноклассник Топкина Ринат Сейфулин вдруг с каким-то вызовом поинтересовался:

«А мы будем проходить роман “Доктор Живаго” Бориса Пастернака?»

Учительница окаменела. Недоуменно-испуганно смотрела на Рината. Потом тихо ответила:

«Такой книги нет в школьной программе, – продолжила было рассказывать по теме урока, но сбилась, подошла к парте, за которой сидел Ринат. – А откуда ты знаешь об этой книге? Я вот, например, ничего о ней не знаю».

«Ну как же, – снова с вызывающей полуулыбкой сказал Ринат, – в “Литературной энциклопедии” написано. Еще там про “Чевенгур” есть Андрея Платонова. Про них написано, а сами книги найти невозможно».

«Значит, такие книги», – уже строго сказала учительница.

А спустя несколько месяцев в одном литературном журнале был опубликован «Доктор Живаго», следом, в другом, – «Чевенгур». Полились произведения Набокова, Булгакова, Солженицына, Лимонова, Сартра, Камю, Маркеса, Виана, Селина, Генри Миллера, Кортасара, Борхеса… И все это успевали читать, передавали друг другу журналы и книги, обсуждали, собравшись компанией.

Эта литература открывала новый мир – мир свободы. Он жесток, конечно, опасен, но лучше быть свободным на воле, чем запертым в безопасной – относительно безопасной – клетке. Тем более что клетка эта шаткая, старая, и сильные руки стихии ломали ржавые прутья, вытаскивали оттуда: иди, живи, действуй.

Да, пафосно, не очень-то логично, но почти вся молодежь думала тогда именно так. Единицы хныкали и вздыхали, но на них не обращали внимания.

Руки стихии… Не совсем точно. Стихия – это нечто неуправляемое, спонтанное, неподвластное человеку. Но эта стихия была управляемой, направляемой. Скорее не стихия, а политика.

Политика была такой: выходи на волю и борись за лучшую жизнь. И люди стали бороться, отталкивая и давя других. Конкурентов. Рухнул источенный, подпиленный социализм – начался капитализм.

Андрей окончил школу летом девяностого года. Хотел пойти работать – в городе пооткрывалось множество магазинов, ларьков, рыночков, и ему предлагали стать продавцом, экспедитором, сторожем, – но родители настояли, чтоб поступал в институт. Тем более что маячила армия.

Всё прежнее рушилось, но призывников выхватывали по-прежнему активно.

«Забреют, – говорил папа, – и отправят куда-нибудь в Казахстан, на Урал. Будешь там… Вон в газетах пишут, чем солдаты теперь занимаются. И я помочь не смогу. Что я… кто, оказывается…» – и вздыхал, словно человек, проживший напрасно.

У родителей была идея отправить его в Эстонию, там попытаться поступить в вуз, а нет – укрыться в деревне Рае у бабки с дедом. Андрей возмущался:

«Как я уеду?! Здесь Оля, друзья, вообще…»