Дождь в Париже

«Ну как… – Женечка серьезно, почти как преподаватель в институте, посмотрела на Андрея, и ему так захотелось от этого взгляда на юном лице подхватить ее и понести на постель, что ноги задрожали. – Мусульмане в любом случае стремятся вырваться из светского государства, чтоб создать свое, исламское. Ну вон как в Иране была революция, и в Афгане из-за чего война столько лет… Слава богу, у них тоже свои метания – сунниты там, шииты, – между собой пока в основном грызутся. А если бы были едиными, они бы весь мир своим сделали. Как они в первые века распространились – от Индии до Испании… А с тувинцами такими – полубуддистами, полушаманистами – можно поладить. Зря их, конечно, в православие не обратили в свое время, как хакасов с алтайцами. Там-то тишь и благодать почти… Так что, – она вздохнула, обрывая эту спонтанную лекцию, – я здесь родилась и здесь буду жить. Моя земля! – крикнула Женечка, и Андрей тревожно оглянулся: разговаривали на улице. – И ты ведь не уехал со своими. Тоже ведь не просто так».

«Угу… Сначала – из-за девушки… своей будущей и бывшей жены, потом – думал, что у нас наладится. Теперь…»

«Из-за меня?» – спросила Женечка.

Вообще-то она не любила кокетничать, навязываться на комплименты. И в этом вопросе не слышалось кокетства.

«Да, Женёк, из-за тебя», – обнял ее Андрей.

«А знаешь, – она мягко отстранилась, видимо, поняв, что ее вопрос может быть понят как женский приемчик, – мой папашка…»

Андрей поправил:

«Папа. Или отец».

«Да, отец… Мой отец подвиг совершил. Да-да, без шуток!.. Помнишь декабрь девяносто третьего, когда город замерзал реально?»

«Помню, конечно. Еще как!»

И первым делом возникла картинка: он, Андрей, и Оля сидят, обнявшись на диване, закутавшиеся в верблюжье одеяло. За окном минус сорок пять; батарея еле теплая, лампочки горят в четверть накала – можно смотреть на них не щурясь, наблюдать, как тонкая спиралька то становится желтой, то чуть красноватой, как угасающий уголек. Телевизор при таком напряжении не хотел работать, и Андрей с Олей слушали акустический концерт Курта Кобейна. Батарейки в магнитофоне постепенно садились, звук плыл, голос Кобейна словно захлебывался в холоде и подступающем мраке. «Солнце ушло, но мне светло. День окончен, а я веселюсь. Может, я туп, а может быть, счастлив? Пожалуй, я счастлив, пожалуй, я счастлив…»

«Помню тот декабрь, – повторил Андрей. – Думал, крякнем тогда».

«Ну вот, мой па… мой отец не дал нам всем крякнуть. Он ведь на ТЭЦ работает. И тогда почти все специалисты уехали, некому было процессом управлять. Из-за этого и работа чуть не остановилась. В такой мороз. Три котла действовали, вода со станции уходила всего семнадцать градусов вместо кипящего пара, лишь бы трубы не разморозились».

«А я слышал, что из-за угля, – перебил Андрей. – Что не договорились с разрезом по ценам – и уголь перевозить перестали».

«Нет, это в другие разы. А тогда – из-за людей… А отца перед этим избили сильно. На улице, вечером. Как раз со смены возвращался. Он даже в больнице лежал. Прибежали с ТЭЦ: вот-вот станем, спасай. А там ведь сложно – давление, все дела… И он, избитый, злой на них… ну, на тувинцев, поехал, помог. Почти неделю на станции прожил, пока подкрепление из-за Саян не прислали. За большие деньги их вербовали там, говорят…»

* * *

Топкин долго смотрел в окно, ожидая, что там будет все светлей и светлей, но в окне, наоборот, темнело. Стала накатывать паника. Именно накатывать – как-то волнами. Сначала волны были слабые: сейчас стекло расцветет лучами, сейчас будет утро, а потом сильнее, сильнее… В конце концов не выдержал и поднялся.

В голове бултыхнулись остатки хмеля; Топкин качнулся, замер. Нет, нормально. Похмелье слабое и даже приятное… Кофейку бы – и вперед.

Посмотрел на часы. Почти восемь.

Почти восемь, а на улице темень. Неужели вечер? Проспал почти сутки?..

Включил телевизор, пробежался по каналам. Вместо мультиков, которые по утрам шли почти всюду, были фильмы, ток-шоу, игры. Стопудово вечер. Еще один день убит…

– Ну и хрен с ним, с днем! – подбодрил себя. – Есть парижские ночи.

И завспыхивали в памяти даже не эпизоды, а блики ощущений от чтения Генри Миллера, Газданова, Хемингуэя, Лимонова, Перрюшо, похождений героя «Горькой луны». И почему-то стало долбиться как пульс название – «Ночи Кабирии».

– Так, побрился, помылся – и на работу!

Но чем сильнее взбадривал себя, тем отчетливее начинал сопротивляться организм. Та легкость, почти невесомость умиротворения, что были полчаса назад, сменились не то чтобы тяжестью, а разжижением, вялостью… Топкин достал электробритву, и через минуту стало невыносимо водить ею по щекам, подбородку, мутило от жужжания моторчика.

– Да хрен с ним! – не выдержал, выключил. – Давно уже мохнорылые в моде.

Посмотрел на себя в зеркало. Точнее, на ту часть лица, которую брил. Щеки почти гладкие, на подбородке проплешины в щетине, а под носом обозначились мерзкие усики. Никакого рисунка. В таком виде на улицу не выйти. Даже ночью.

Постоял в каком-то остолбенении у зеркала, держа бритву на весу. Очнулся, только когда стал ощущать ее вес.