Дождь в Париже

Может, они вместе выпьют по маленькой стопочке кальвадоса или этого беспонтового кира. Главное даже не выпить, а чокнуться, услышать звяк стекла и выдохнуть – «за все хорошее».

Уже приподнялся, чтоб подойти к стойке и предложить, и тут дверь с легким звоном колокольчика открылась, кто-то затопал, зашуршал одеждой.

– Бонжу-ур! – встретил их голос дядьки. – О, салют, синьоре!

– Салют, салют! – запищали тонкие, но немолодые женские голоса.

Топкин оглянулся. Хозяин уже помогал посетительницам снимать их плащи и приговаривал:

– Бонжорно… бонжорно, синьоре…

Топкин почувствовал какую-то женскую ревность, удивился этому своему чувству, испугался и грубо выкрикнул:

– Кальвадос! Две порции! Дабле кальвадос!

– Уи-уи, минуту, – обернулся к нему дядька и снова стал что-то объяснять женщинам. Кажется, на итальянском.

«Полиглот», – усмехнулся Топкин; подумалось, что в этом есть что-то от проституции – подстраиваться под каждого, знать несколько фраз из десятка языков, чтобы показаться своим. Проститутки, по сути, делают то же.

Но и он подстраивался под первых двух жен, а в конце концов получалось, что живет, ведет себя не так, как бы хотелось им, как они считают правильным… У них же копилось недовольство, и, когда достигало какой-то критической массы, они уходили.

С Алиной он чувствовал себя свободно, вроде бы полностью ею управлял, а оказалось, что управляет она. Образ жизни ее и ее семьи здорово его засосал. Из городского комнатного мальчика он превратился в почти животновода, огородника, собирателя даров дикой природы.

Научился правильно, чтоб не болела спина, копать землю, аккуратно, чтоб не помять, не попортить недозревшее, рвать викторию, малину, смородину, грести гребком бруснику и клюкву, соскабливать петлей из проволоки мерзлую облепиху с веток, колотить деревянным молотом стволы кедра, чтоб от сотрясения оборвались и упали в мох шишки… Научился замешивать свиньям, кормить их и без отвращения выгребать их навоз; вытирать родившихся поросят, тыкать их рыльцами в соски, следить, чтоб свинья их не сожрала, не подавила…

Даже стал подумывать, а не уволиться ли из стекольщиков и не влиться ли в дело Шаталовых по полной программе. Еще хлопнешься с энного этажа, а тут – земля, животина, растения, вкусные обеды у тещи.

После появления сына тянуло быть дома, с семьей, на смену уходил как на каторгу. Даню он как-то сразу не просто полюбил, а принял сердцем: мой, мой маленький человек, мне нужно быть с ним. Может, и подсознательно старался сократить участие в воспитании Дани Алининых родителей, ее сестры: по многим вопросам Андрей был другого мнения и сам себе изумлялся – вот какой я настоящий родитель! На работе беспокоился за сына: все время казалось, что с ним делают что-то не то.

И когда уже готов был уволиться, у Шаталовых начались проблемы.

Сначала – легкие, такие почти случайные: то к матери Алины, то к женщине, которую они наняли для продажи мяса, стали подходить и интересоваться, откуда свининка, что за хозяйство, почему они так часто стоят за прилавком – дескать, свое ли, не перекупщики ли. Мать Алины и женщина-торговка гордо отвечали: нет, не перекупщики, называли, где выращивают свиней, чем кормят. «Все свое, натуральное, без этих антибиотиков».

И однажды к старшим Шаталовым пожаловали интеллигентные тонкие юноши на белой приземистой «японке».

«Мы за вами не первый год наблюдаем. Дело мощно поставлено, признаём. Целый свинокомплекс неучтенный. Корма ворованные покупаете, налоги не платите. Так что давайте решать: или отчисляете нам проценты – мы согласны на двадцать, – или будете иметь дело с государством. А теперь ведь не девяностые – государство научилось деньги считать и за соблюдением законов следит».

Георгий Анатольевич, не задумываясь, послал их на три буквы, ребята сочувствующе пожали плечами и уехали. А дня через два загорелся забор уже у Михаила. Пожар был несильный и неопасный – постройки находились в стороне, но это был явно поджог: рядом валялась пластиковая бутылка, воняющая бензином. Видимо, таким способом юноши дали понять, что знают не только про свинарники в Каа-Хеме, но и здесь, у сына.

Обращаться в милицию не стали – «что толку?» – и, видимо, зря.

Еще дня через три-четыре Георгия Анатольевича подкараулили на рынке, когда он привез мясо и ждал возле лаборатории разрешение на торговлю.

«Ну как, не передумали?»

Тот снова послал и пригрозил поднять казаков, чтоб разобрались. Ребята спокойно ушли, а Георгий Анатольевич стал звонить Андрею:

«Слушай, ты говорил, у тебя приятель есть – в ФСБ пост занимает, – и рассказал о наездах. – Пусть припугнет шелупонь».

Андрей помучился – обращаться к Игорю Валееву с таким, как он считал тогда, пустяком было неловко – и позвонил. Договорились встретиться: по телефону даже заикаться о подобных вещах Игорь давным-давно запретил.

Встретились на центральной площади, поговорили под шум фонтана, будто штирлицы.

«А какие парни – русские или тувинцы?»

«Тесть говорит, и те и те».

«Хреновато».

«Почему?»