Драгоценнее многих (Медицинские хроники)

Фракасторо, в ту пору еще мало кому известный врач, немало потрудился, чтобы доказать, что христиане и прежде знали эту болезнь. Он нашел в старых рукописях способы ее лечения, вновь ввел в употребление препараты ртути, благодаря чему эпидемию удалось остановить. Именно тогда, в горячечной суматохе поветрия пришли к нему первые мысли о том, что прилипчивые болезни происходят от контагия – бесконечно малых живых телец, размножающихся в больном и терзающих его своими острыми частями. К сожалению, эта идея почти не нашла сторонников. Джироламо изложил свои мысли в дидактической поэме, ее герой – юный пастух Сифилис дал свое имя болезни, но если бы не ошеломляющий литературный успех, то работа его прошла бы незамеченной. Заразное начало – контагий – до сего дня остается пугалом для непосвященных, недаром же легат уверен, что Джироламо докажет, будто в Триденте жить опаснее чем среди прокаженных. И ведь это действительно можно представить! Но лгать он не станет… в крайнем случае, чуть сгустит краски, и то лишь потому, что так хочет папа.

Дверь без стука распахнулась, Джироламо повернулся, чтобы взглянуть, кто смеет врываться в его покои, но гнев тут же погас. В дверях стоял второй папский легат – Марчелло Червино. Представитель одного из знатнейших семейств, чьи предки служили еще античным императорам, он был известен не столько родовитостью, богатством и саном, сколько тем, что был правой рукой Караффы – страшного и блистательного главы инквизиции. То, что он сам явился к врачу, заставило веронца внутренне собраться и приготовиться к разговору может внешне и безобидному, но чреватому неожиданностями и опасными последствиями.

– Поднимитесь, – бросил кардинал царственным тоном, каким коронованные особы предлагают герцогу надеть шляпу.

Фракасторо встал с колен, проводил гостя к широкому креслу из резного дуба, что стояло у стены. Кардинал повозился, устраиваясь на жестком сиденье, потом заговорил:

– Мать наша, святая церковь, переживает ныне трудные дни. С востока и юга апостольскому престолу грозят схизма и мусульманские полчища, на севере души заражены пагубной лютеранской ересью. Тем больнее видеть, что многие столпы церкви поражены той же гнилью. Я имею в виду преступное выступление Браччио Мартелли, которому, как я надеюсь, не долго придется быть епископом Фьезоле.

– Я мирянин, – вставил Фракасторо, – не в моей власти судить происходящее на соборе.

– Но вы соборный врач! – повысил голос легат, – и именно вы пользовали Мартелли, когда он испрашивал отпуск из Тридента для поправки здоровья.

– Епископ Фьезолесский стар, – сказал Фракасторо, чувствуя, как открывается под ногами пропасть.

– Меня не интересует его возраст! Я хочу знать, был ли он болен на самом деле?

Это был не праздный вопрос. Многие прелаты, соскучившись бесцельным тридентским сиденьем, выезжали домой, ссылаясь на действительные и придуманные хвори и немощи.

– Епископ Фьезолесский действительно болен.

– Чем? – легат поднялся из кресла, и старый врач тоже вскочил на ноги. Секунду он молчал, глядя прямо в глаза собеседнику, а потом тихо проговорил:

– Учитель Гиппократ повелевает: «Что бы при лечении – а также без лечения – я ни увидел или не услышал касательно жизни людской, из того, что не следует разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной».

Он медленно произносил знакомые с детства слова клятвы, а в голове металась другая гиппократова фраза – о безумном поведении: «видения повелевают скакать, кидаться в колодцы, душить себя, ибо это кажется лучшим исходом и сулит всяческую пользу…» Действительно, что как не самоубийство совершает он сейчас?

Марчелло Червино не был пастырем чрезмерно преуспевшим в науках, однако, труды косского мудреца читал и потому вызов принял:

– В сочинениях Гиппократа можно найти и иное: «должно быть благоразумным не только в том, чтобы молчать, но также и в остальной правильно устроенной жизни», – губы кардинала растянулись в улыбке, но за ней Фракасторо отчетливо разглядел мрачный взгляд того, от чьего имени говорил Червино – неистового неаполитанца Караффы.

– Так меня учили… – начал Джироламо, но осекся под внимательным взглядом легата. Сочинения Пьетро Помпонацци, наставника Фракасторо, только что, здесь же на соборе, были осуждены за ересь, и, конечно же, сановитый инквизитор знал это.

Собор, медлительный во всем остальном, с редким единодушием обрушивал громы на медицину и особенно на анатомию. Отныне только палачу дозволяется расчленять человеческое тело. Из всех университетов одной лишь Сорбонне разрешено дважды в год проводить демонстрационные вскрытия, после чего профессор и все присутствующие должны купить себе отпущение грехов. Того, кто ослушается соборного постановления, ждет проклятие папы и отлучение от церкви. С этих пор само звание врача делает его владельца подозрительным в глазах церкви.