Дракула

– Я слышал, как санитар сообщил доктору Ван Хелсингу о несчастном случае, – сказал Артур. – Я разбудил, вернее, позвал Квинси – он еще не спал. События развиваются слишком быстро и необычно, чтобы можно было спокойно спать. Думаю, завтра все будет уже по-иному. Придется действовать с большей оглядкой, чем прежде. Можно нам войти?

Я кивнул и, когда они вошли, закрыл дверь. Увидев, в каком положении находится Ренфилд, Квинси прошептал:

– Боже мой! Что с ним случилось? Вот бедняга-то!

Я вкратце рассказал им все, выразив надежду, что после операции больной придет в себя, по крайней мере ненадолго. Квинси с Артуром сели на край соседней постели и стали наблюдать за происходящим.

– Чуть подождем, – сказал Ван Хелсинг, – чтобы определить лучшее место для трепанации и скорейшего удаления кровяного тромба; кровоизлияние явно увеличивается.

Минуты ожидания тянулись томительно медленно. У меня замирало сердце, и по лицу Ван Хелсинга я видел – он очень волнуется. Боялся я и того, что скажет Ренфилд; меня угнетало предчувствие надвигающейся беды – мне приходилось читать о людях, которые слышали, как смерть отсчитывает минуты. Бедняга дышал прерывисто, спазматически. Казалось, он вот-вот откроет глаза и заговорит, но снова раздавалось хриплое, тяжелое дыхание и беспамятство продолжалось. Как я ни привык к болезни и смерти, это ожидание все более действовало мне на нервы. Кровь стучала в висках, как молоток. Молчание становилось мучительным. Я смотрел на своих товарищей: судя по их пылающим лицам и испарине на лбу, они испытывали то же самое. Мы были в таком нервном напряжении, что казалось, вот-вот откуда-то сверху на нас обрушится оглушительный колокольный звон.

Стало ясно, что больной быстро слабеет и может умереть в любой момент. Я взглянул на профессора и встретился с его взглядом.

– Нельзя терять ни минуты. От его слов зависит жизнь многих людей! – воскликнул он с мрачным выражением лица. – Я все продумал. Трепанацию произведем над ухом.

И профессор стал оперировать. Еще несколько секунд дыхание больного оставалось тяжелым. Потом последовал такой долгий вдох, что мы невольно испугались, как бы у него не лопнули легкие. Вдруг Ренфилд открыл глаза – взгляд был диким и бессмысленным. Через несколько секунд он смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, с губ сорвался вздох облегчения. Сделав судорожное движение, больной прошептал:

– Я буду спокоен, доктор. Велите снять с меня смирительную рубашку. Я видел страшный сон и так обессилел от него, что не могу двигаться. Что с моим лицом? Оно будто распухло и очень болит.

Он хотел было повернуть голову, но от одного только усилия глаза его вновь потускнели, и я осторожно вернул ее в прежнее положение. Тогда Ван Хелсинг сказал спокойно и серьезно:

– Расскажите нам ваш сон, мистер Ренфилд.

При звуках его голоса израненное лицо Ренфилда прояснилось.

– Это вы, профессор Ван Хелсинг, – пробормотал он. – Как вы добры, что пришли ко мне. Дайте мне воды, у меня пересохли губы. Попытаюсь рассказать вам. Мне приснилось… – Тут бедняга замолчал, казалось, потерял сознание.

– Коньяку! В моем кабинете, скорее! – тихо бросил я Квинси.

Он убежал и быстро вернулся со стаканом и графинами коньяка и воды. Мы смочили Ренфилду пересохшие губы, и он ожил. Но, очевидно, его бедный поврежденный мозг не переставал работать: когда бедняга пришел в себя, то пронзительно посмотрел на меня и с мучительным смущением, которого я никогда не забуду, пролепетал:

– Не стану обманывать себя: это был не сон, а жестокая реальность. – Тут глаза его обежали палату и остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю соседней постели. – Даже если бы я и сам уже не был уверен в этом, то понял бы по их присутствию.

На секунду глаза Ренфилда закрылись, но не от боли или дремоты, а по его воле, как будто больной собирался с силами; открыв глаза, он заговорил быстро, энергичнее, чем прежде:

– Скорее, доктор, скорее! Я умираю! Чувствую, осталось лишь несколько минут – и я умру… или еще хуже! Смочите мне вновь губы коньяком. Я должен кое-что сказать, прежде чем умру… или умрет мой бедный разбитый мозг. Спасибо!.. Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас отпустить меня. Я не мог говорить тогда – мой язык был связан; но я и тогда находился в здравом уме так же, как и сейчас. После вашего ухода я долго был в отчаянии. Потом на меня снизошел неожиданный покой, в голове прояснело, и я осознал, где нахожусь. И услышал, как собаки лают за нашим домом, но не там, где стоял Он…

Ван Хелсинг слушал, не мигая, потом вдруг взял меня за руку и крепко сжал ее.