Дракула

— Да, ошиблись, — сказал я откровенно, но прозвучало это, как сразу сам и почувствовал, грубо.

Наступило молчание, потом Ренфилд медленно произнес:

— Тогда позвольте несколько по-иному выразить мою просьбу. Прошу вас об уступке, милости, привилегии, как угодно. Готов умолять — не ради себя, а ради других. Я не вправе сообщить вам все свои мотивы, но, поверьте, это добрые, серьезные, бескорыстные мотивы, основанные на высоком чувстве долга. Если бы вы могли, сэр, заглянуть в мое сердце, то непременно разделили бы мои чувства. Более того, причислили бы меня к своим лучшим и самым верным друзьям.

Вновь он обвел нас испытующим взглядом. У меня же крепло убеждение в том, что внезапная перемена в его манере выражаться, в его логике — лишь новая форма или фаза сумасшествия, и я решил дать ему возможность продолжать, ибо знал по опыту, что, как все сумасшедшие, он в конце концов себя выдаст.

Ван Хелсинг разглядывал Ренфилда так внимательно, что его густые брови почти сошлись от напряженной сосредоточенности взгляда. Он обратился к моему больному тоном, который поразил меня, но не тогда (сразу я не обратил на это внимания), а потом, когда вспомнил, — это был тон обращения к равному:

— Не могли бы вы откровенно изложить подлинную причину вашего желания выйти на свободу именно этой ночью? Ручаюсь, если вы убедите меня — постороннего, лишенного предрассудков, обладающего открытым умом, — то доктор Сьюворд на свой страх и риск, под свою ответственность предоставит вам эту привилегию.

Ренфилд грустно покачал головой с выражением горького сожаления на лице. Тогда профессор продолжал:

— Послушайте, сэр, образумьтесь! Вы требуете, чтобы к вам отнеслись как к совершенно здоровому человеку, стараетесь произвести на нас впечатление своей разумностью, здравым смыслом, а у нас есть основания сомневаться в вашем выздоровлении — вы же еще не прошли весь курс лечения. Если вы не поможете нам в нашей попытке выбрать самый правильный образ действий, то как же мы сможем оказать вам помощь, которой вы ждете от нас? Будьте благоразумны, помогите нам, а мы, если это в наших силах, пойдем вам навстречу.

Ренфилд, вновь покачав головой, ответил:

— Мне нечего сказать, профессор Ван Хелсинг. Ваши аргументы убедительны, и, будь я вправе говорить, у меня бы не было ни малейших колебаний, но в моем случае не я хозяин положения. Могу лить просить вас поверить мне. В случае отказа я снимаю с себя всякую ответственность.

Я решил, что пора прекратить эту сцену, приобретающую уже какую-то комическую серьезность, и направился к двери, сказав:

— Идемте, друзья мои. У нас еще есть дело. Спокойной ночи, Ренфилд.

Однако, когда я был уже у самой двери, с больным произошла разительная перемена. Он бросился ко мне так стремительно, что у меня мелькнула мысль о новом покушении. Но мои подозрения были напрасными: он умоляюще простер ко мне руки — безмолвно повторяя свою просьбу об освобождении. Мгновенно сообразив, что такой переизбыток эмоций работает против него, он тем не менее сделался еще экспансивнее.

Я взглянул на Ван Хелсинга и, увидев в его глазах подтверждение своего мнения, стал еще строже и жестом показал Ренфилду, что все его усилия напрасны. Мне уже и раньше приходилось наблюдать, как в нем нарастало возбуждение, когда он требовал чего-то важного для себя, например кошку. Я ожидал обычной угрюмой покорности после категорического отказа, но мои ожидания не оправдались: убедившись, что ему отказано, он впал в настоящее неистовство — бросился на колени, протягивая ко мне руки, ломая их в жалобной мольбе, слезы ручьем катились по его щекам, лицо и фигура выражали глубочайшее волнение.

— Взываю к вам, доктор Сьюворд, о, просто умоляю — сейчас же выпустите меня из этого дома. Вышлите меня как и куда угодно, в цепях, с кнутами, в сопровождении санитаров, в смирительной рубашке, скованного по рукам и ногам, хоть в тюрьму, только дайте уйти отсюда. Вы не понимаете, что творите, оставляя меня здесь. Говорю вам от чистого сердца, от всей души. О, если бы вы знали, кому вредите и как! О, если бы я мог вам сказать! Горе мне, ибо я не могу! Во имя всего, что для вас свято и дорого, в память о вашей погибшей любви, ради еще живущей в вас надежды, ради всемогущего Господа, увезите меня отсюда и спасите мою душу от гибели! Неужели вы не слышите меня, люди? Не понимаете! И ничто вас не учит! Неужели вы не видите, что я в здравом уме и не шучу, что я не сумасшедший в припадке безумия, а нормальный, разумный человек, защищающий свою душу?! О, услышьте меня! Услышьте! Отпустите! Отпустите! Отпустите!

Понимая, что, если это еще продлится, он совсем разойдется и кончится все припадком, я, взяв его за руку, поднял с колен.

— Довольно, довольно, более чем достаточно. Ложитесь в постель и успокойтесь, возьмите себя в руки.

Ренфилд неожиданно затих и внимательно посмотрел на меня. Потом, не говоря ни слова, сел на край постели. Силы покинули его, как я и ожидал.

Когда я последним выходил из палаты, он сказал мне каким-то неестественно спокойным голосом: