Дракула

Я взял Артура под руку и увел в гостиную, где он принялся так рыдать, что я не в силах был на него глядеть. Я вернулся в комнату усопшей и застал Ван Хелсинга глядящим на Люси необычайно серьезным взглядом. С ней произошла какая-то перемена: смерть вернула ей часть былой красоты, черты ее лица смягчились; даже губы не были больше так бледны. Как будто вся ее кровь, в которой сердце уже больше не нуждалось, прилила к лицу и старалась, по мере возможности, смягчить неприглядную работу смерти.

«Уснула, и кажется нам – умерла;

Скончалась, мы думаем – спит»[99].

Я стоял около Ван Хелсинга и сказал ему:

– Ну вот, наконец-то бедняжка нашла покой! Все кончено!

Он повернулся ко мне и сказал мне торжественно:

– Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало.

Когда я спросил его, что́ он этим хотел сказать, он лишь покачал головой и ответил:

– Пока что мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.

Глава XIII

Дневник д-ра Сьюарда (продолжение)

Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси была похоронена вместе с матерью.

Я позаботился обо всех ужасных формальностях, и агент городской похоронной фирмы доказал, что его люди сострадали – или прикидывались – с некоторой подобострастной обходительностью. Даже женщина, обряжающая покойников, заметила мне в конфиденциальной, родственно-профессиональной манере, выходя из мертвецкой:

– Из нее получился прекрасный труп, сэр. Просто удовольствие ею заниматься. Не будет преувеличением сказать, сэр, она окажет честь нашему заведению.

Я заметил, что Ван Хелсинг все время держался поблизости. Возможно, что причиной тому был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников не осталось, так что мы с Ван Хелсингом решили сами просмотреть все бумаги, тем более что Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца. Ван Хелсингу захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я боялся, что он, как иностранец, не сумеет разобраться в том, что законно и что незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:

– Не надо забывать, я не только врач, но и юрист. Хотя в данном случае нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.

При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были у Люси на груди и которые она разорвала во сне.

– Если в бумагах отыщется что-нибудь о стряпчем миссис Вестенра, – продолжал он, – то запечатайте все бумаги и напишите ему сегодня же. А я останусь на всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть, что будет нехорошо, если кто-то чужой узнает ее мысли.

Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис Вестенра и написал ему. Все бумаги были в порядке, там было даже точно указано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему великому удивлению, вошел Ван Хелсинг, говоря:

– Не могу ли я помочь вам, Джон? Я свободен и весь к вашим услугам.

– Ну как, нашли вы наконец, что искали? – спросил я.

Он ответил:

– Я не искал ничего определенного. Я нашел то, на что надеялся: несколько писем, заметок и начатый недавно дневник. Вот они, но мы о них никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга и с его согласия воспользуюсь кое-какими из отысканных бумаг.

Закончив работу, он обратился ко мне:

– А теперь, мой друг, думаю, можно идти спать. И вы, и я – мы оба должны выспаться и отдохнуть, чтобы восстановить силы. Завтра нам предстоит многое сделать, а ночью, увы… в нас нет нужды.

Прежде чем отправиться спать к себе, мы еще раз пошли посмотреть на бедную Люси. Агент, право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую chapelle ardente[100]. Все утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было покрыто краем покрывала. Профессор подошел и приподнял его; мы были поражены той красотой, которая представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали комнату, но все-таки было достаточно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того чтобы разрушить, восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться, будто Люси и не умирала, а только спала.

У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так, как я; вполне естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал мне:

– Побудьте здесь до моего возвращения, – и вышел.

Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; он вынул их из ящика, стоявшего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей комнате и возле кровати. Затем он снял у себя с шеи маленький золотой крест, положил его на губы Люси, прикрыл ее вновь покрывалом, и мы ушли.

Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелсинг, постучав предварительно, вошел и сказал:

– Прошу вас завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия.

– Разве нужно будет производить вскрытие? – спросил я.