Дракула

— Если бы! Лучше сумасшествие, чем такая реальность. О мой друг, подумай, почему я так долго ходил вокруг да около и не мог сказать тебе? Потому ли, что ненавижу тебя и ненавидел всю жизнь? Потому ли, что хотел причинить тебе боль? Или решил хоть и поздновато, но отомстить тебе за то, что ты спас мне когда-то жизнь, уберег от ужасной смерти? О нет!

— Простите меня, — сказал я.

— Мой друг, — продолжал Ван Хелсинг, — я просто, как мог, старался смягчить удар — ведь я знаю, ты любил эту милую девушку. Но допускаю, что и теперь ты мне не веришь. Трудно принять сразу даже абстрактную истину, если всю жизнь ее отрицал, а знать столь печальную и конкретную истину, да еще касающуюся мисс Люси, — гораздо труднее. Сегодня ночью хочу проверить, прав ли я. Рискнешь пойти со мной?

Я был в нерешительности. Никому не хочется проверять такую истину, исключение — лишь Байрон:

И подтвердила истину, страшившую его[80].

Заметив мои колебания, профессор добавил:

— Моя логика проста, на этот раз это уже не логика безумца, прыгающего в тумане с кочки на кочку по болоту. Если моя догадка окажется неправдой, мы вздохнем с облегчением. Если же правдой… Да, это ужасно, но, возможно, в самом этом ужасе есть надежда на спасение. Итак, мой план: во-первых, немедленно навестим того ребенка в больнице. В газете написано, что он в Северной больнице, где работает доктор Винсент, мой и, думаю, твой друг со времен учебы в Амстердаме. Если он не пустит друзей, то пустит ученых — посмотреть больного. Скажем, что нас интересует этот случай с научной точки зрения. А потом… — Он вытащил из кармана ключ и показал мне. — А потом проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Это ключ от ее склепа. Я взял его у гробовщика, чтобы передать Артуру.

У меня защемило сердце от недобрых предчувствий — нас ожидало что-то ужасное. Но делать было нечего, я собрался с духом и сказал, что нам лучше поторопиться, наступает вечер.

Ребенок уже отоспался, поел и чувствовал себя хорошо. Доктор Винсент, сняв повязку с его шеи, показал нам ранки. Их тождественность ранкам Люси не вызывала сомнения. Они были лишь поменьше да края посвежее. Мы спросили Винсента, как он их объясняет. По его мнению, это был укус какого-то животного, возможно, крысы, но скорее всего — одной из тех летучих мышей, которых полно в северной части Лондона.

— Среди совершенно безвредных, — заметил он, — могли оказаться хищные экземпляры с Юга. Возможно, какой-нибудь моряк привез такую мышку домой, а она улетела, или же из зоопарка вырвалась какая-нибудь экзотическая особь из семейства вампиров. Такое, знаете ли, бывает. Дней десять назад оттуда сбежал волк и бродил, кажется, по нашей округе. Потом целую неделю дети играли в Красную Шапочку, пока не началась паника с этой «феей», и все с восторгом переключились на нее. Даже этот бедный крошка, проснувшись, спросил сиделку, нельзя ли ему уйти, и объяснил, что хотел бы поиграть с «феей».

— Надеюсь, — сказал Ван Хелсинг, — вы предупредите родителей ребенка, чтобы за ним строго следили. Все это очень опасно, еще одна такая ночь может обернуться уже роковыми последствиями. Полагаю, он побудет здесь еще хоть несколько дней?

— Конечно, по меньшей мере неделю или даже больше, если ранка не заживет.

Посещение больницы заняло у нас больше времени, чем мы рассчитывали. На улице уже стемнело, когда мы выходили.

— Спешить нам некуда, — заметил Ван Хелсинг. — Пожалуй, пойдем поужинаем где-нибудь, а уж потом двинемся дальше.

Мы поужинали в «Замке Джека Строу» в веселом окружении велосипедистов. Около десяти мы вышли из гостиницы. Было очень темно, и на фоне редких фонарей мрак казался еще гуще. Профессор, видимо, заранее наметил дорогу и шел уверенно, я же совершенно не ориентировался. Людей попадалось все меньше и меньше; мы даже несколько удивились, встретив конный полицейский патруль, объезжавший свой участок.

Наконец дошли до кладбищенской стены, которую одолели не без труда — было так темно, что кладбище казалось настоящим лабиринтом. Нашли фамильный склеп Вестенра. Профессор открыл ключом скрипучую дверь. Потом, видимо бессознательно, любезно пропустил меня вперед. В этой вежливости в такой жуткой обстановке была какая-то особая ирония. Мой спутник тотчас последовал за мной, осторожно прикрыв за собой дверь, предварительно убедившись, что замок не пружинный и она не захлопнется. Достав из сумки спички и свечу, профессор зажег ее. Даже при свете дня во время похорон в склепе — хотя и украшенном свежими цветами — было сумрачно и жутковато, теперь же, ночью, при слабом мерцании свечи он производил поистине ужасное и отталкивающее впечатление: увядшие цветы поникли, стали ржаво-коричневыми, зато пауки и жуки чувствовали себя здесь как дома; время обесцветило камень, известь пропиталась пылью, железо заржавело, покрылось плесенью, потускнела медь, потемнели серебряные таблички с надписями. Все это навевало грустную мысль о скоротечности не только живого.