Драма 11

– Он работает на вашего папу местного. Янссена этого.

– Да. А что в этом криминального? Тут почти вся деревня на него работает, я уже упоминал об этом раньше. Община выделила добровольцев на поиски Тани. Кто же, вы думаете, по лесам шерстит целыми днями, пока мы тут с вами следствием занимаемся? Всеволод, кузнец наш, на себя руководство операцией взял… Он тоже в Общине работает. Никто им за это не платит, прошу заметить. Все на добровольных основах.

– Я это к тому, что к папе не подступиться, у него тут все схвачено, фактически он и есть глава Большой Руки, да и Малой Руки тоже. Монастырь этот ведь на перепутье стоит. Убийство ритуальное – прослеживается религиозный символизм. Нужно прошерстить этих анабаптистов на предмет. Думается мне, что ниточки тянутся в ту сторону.

– Пока отец Янссен не вернется, вряд ли получится, – развел руками Соловьев, сильно напрягшись. – Да и не верю я в это…

– Тебя верить никто не заставляет. Это следствие, тут вера, знаешь ли, дело лишнее. Тебе версии надо отработать и план мероприятий выстроить.

– Да знаю, знаю… Только как все это успеть?

– Я твоей помощи и не прошу, – понизил я голос. – Все, что касается Общины вашей, сам сделаю, раз уж вы все так сильно боитесь приближаться к ней. Ты не мешай только, капитан. И не вздумай на две стороны играть. Если мы с тобой в связке, значит, так и должно быть. А если решишь переметнуться, то знай – сделаю все, чтобы впоследствии жизнь твоя стала кислой, как утренняя блевотина. И никакая вера тебе не поможет.

– Можно было и без угроз, Илларион Федорович, – обиженно проговорил мент.

– Можно было, но нельзя.

– А вы вот сами веруете?

– Я что, похож на того, кто верует? – прыснул я.

– Ну, я вот, например, не знаком с неверующими. У нас таких нет на деревне. Все по православному календарю живут. Всей деревней крестим, венчаем, Пасху и Рождество празднуем. Это ведь родителями закладывается с детства. Меня, например, мать с малых лет в церковь водила.

– Моя мать предпочитала убегать из этого мира иными способами, – задумчиво проговорил я.

– А где ваши родители?

– Мертвы. Оба.

– Простите, сочувствую.

– Сочувствовать нет смысла, потому что мать была наркоманкой, шлюхой и эгоисткой. А батя… Батю я просто почти не знал. Но от него осталось приятное послевкусие в виде миллиарда долларов, так что соболезнования в данном случае неуместны. Поздравления куда актуальней. Ну, а твои набожные родители, Соловьев, где?

– Живы, слава богу, – кивнул капитан. – Матери восемьдесят два, отцу под девяносто. Они с нами живут, старые совсем, уход требуется.

Детский дом номер 33-12 носил имя «Лазурный Сад». Это было старое советское здание, построенное в двадцатые годы на пригорке в паре километров к северо-востоку от Большой Руки. С пригорка того открывался панорамный обзор на саму деревню, по правую руку виднелся дурдом, черным обелиском прорезая летнее безоблачное небо, а вдалеке слева я узрел древние очертания исполинского монастыря, принадлежавшего Общине Веры и Согласия. «Лазурный Сад» напоминал колхоз – всюду бродил скот, имелись коровники, курятники, свинарники, здесь выращивали кукурузу и гречиху в теплицах. Растянутое по горизонтали одноэтажное здание несколько раз реставрировали, и теперь оно представляло собой наглядный срез эпох и поколений – левое крыло было деревянным (так строили еще при царе-батюшке), центральный вход и фасад – побелены известью (советская школа), правая часть – перестроена из красного кирпича (жирные двухтысячные годы). Мы проехали на территорию учреждения, миновав КПП, где дежурили аж три охранника. По дороге нам встречались детские группы – малолетки играли на площадке, копошились в песочнице, катались на качелях, гонялись друг за другом; дети лет шести-десяти занимались в классах, вид на которые открывался через большие окна здания. В общем, у меня сложилось впечатление, что учреждение это было идеально образцовым, в лучших традициях советско-православной школы, где воспитывали идеальный скот, готовый покорять мир «Макдональдса» и «ИКЕИ».

Я навел справки об этом месте, и выяснилось, что приют перенесли в это здание в сорок втором году, в разгар войны. Сюда перебросили все детские дома Свердловской области, подальше от боевых действий, чтобы якобы уберечь сирот от случайного попадания бомбы или чего хуже – прямого вторжения. После войны приют так и оставили здесь, полный детей, а уже намного после сюда стали переправлять сирот из Екатеринбургских переполненных домов. С бюджетированием всегда были проблемы, поэтому многие вопросы решались на скаку – крестьяне брали себе детей в хозяйство без особых проверок, избегая бумажной волокиты. Взамен предоставляли что-то для приюта – кто провизию, кто скот, кто работами поможет – кровлю сделает или снег зимой почистит. Так и жили.