Драма в конце истории

Но любил путешествовать во всемирной электронной сети. Терпеть не мог выставленных в интернете фотографий сверстников, себя любимых, в поисках себе подобных, хотя, наверно, тоже был нарциссом. Погружался в древнюю историю, где восходит, как в первый день творения, первозданное утро счастливого детства древних греков, видел, как строились первые неуклюжие корабли с парусами-криптограммами. И снова — мир первозданный невиданный, заря на мачте триремы горит! И где-то, в открытой снова Колхиде руно очарованное манит. И строительство пирамид бессмертия, мраморных дворцов суровых бородатых царей, ослепленных величием мира за ойкуменой. Наверно, в моих генах живут предки, я люблю то, что любили они.

Короче, как сказал философ Бердяев о малолетках в интернете, во мне было что-то исключительное — не слияние ни с чем, и в то же время слияние со всем.

С тех пор прошел славный путь от замкнутой в себе исключительной личности до понимания, что моя судьба как-то связана с нашей общей судьбой.

В моем сознании как бы ходили волны, то опадающие, обнажая дно, забитое всяким дрязгом, то наполняющие меня полноводным сверканием. Когда находит то, что называют вдохновением, могу увидеть чужую душу как свою, и тогда весь состав моего существа меняется, исчезает одиночество замкнутости в себе.

Но редкое счастливое возбуждение пропадает. И тогда я трезвый гражданин, не видящий в работе, вокруг ничего исцеляющего. Сижу в бесчувственном сером существовании, не умея видеть метафорами Бога или Дао.

Переход в трезвую обыденную жизнь почему-то кажется мне трагедией. Может быть, потому, что раньше мышление коллективного бессознательного ходячими штампами было нестерпимо лишь отдельным людям, а сейчас оно дико и архаично многим, даже таким, как я.

И тогда кажется, что никому не нужен, хотя окружен людьми, и мне никого не нужно. Как все, что замкнуто в себе, как и я замкнут — в своей оболочке. Просыпаюсь — и неизменно я, я, и так каждый день, всю жизнь, всегда ношу в себе это уникальное «я» — в разных ситуациях: в детстве, молодости — убегающее от одиночества и страшно далекое от народа, потому что не мог осознать мою связь с событиями, реальностью и историей. И после смерти войду в какого-нибудь «я», и тот не сможет вырваться из моей оболочки. Человек хочет любви — ко всем, и всех — к нему, но за своей оболочкой видит лишь равнодушно проходящих мимо. Так и проходящий — видит его равнодушие. И так — все: ходят мимо друг друга, не узнавая друг в друге близких.

Мир не дает любить: слишком огромен и равнодушен. Где же прячутся другие, так же «в себе» всю жизнь? Неужели это фатально? Иного не может быть. Надо понять, и успокоиться.

Не остается ничего после смерти. И только одно утешение — возможность оставить после себя нечто, что может продлить твою необыкновенную пустую жизнь. Но если так и не смогу ничего оставить?

Но я знал, что это преходяще.

Как боль моей судьбы, что так ясно чувствую, сделать всеобщей? Как слиться с общей судьбой? То есть с тем, что не вызывает любви.

Человек сам создает в себе настроение, доходит до прозрения, что смерти нет. Только в озарении, что другие — это я, со всеми моими болями, потерями и надеждами, вспыхивает близость ко всем. Что такое — «отдавать себя другому»? Это значит любить его как самого себя. Только в любви и поэзии оболочка «я» исчезает.

Я искал у философов ответы на эту загадку, спотыкался над фразами философской книжки, вроде: «Сокрытость онтического человека, неспособного в своей сингулярности разомкнуть онтологического человека в просвет бытия». И понимал! Какие-то галлюцинации догадок вспыхивали в голове. Такое впечатление, что читал философию один, в пустоте. Больше никому это не приходило в голову, что такое можно читать. Вот бы осмеяли дебилы-одноклассники!

Но душа молчит. Приходится умственно вертеть с разных сторон воспоминания о состоянии, когда приходило вдохновение. Слова мелеют, порхают отдельно от чувств. Повторяю угаданные раньше звуки записанных в дневник стихов: «Огромный день мой раздувает горны каких-то новых сил — я сумерками их…», как в ритуале, повторяю их, чтобы вызвать озарение. Что это — любопытство испытать какое-то наслаждение, вроде секса, или это из трагического надлома внутри?

Слова Вени о том, что надо любить, чтобы приходило озарение, я всегда знал по опыту писания стихов, когда мир вдруг становился ясным и гармоничным, и я любил, жалел его. Но как удерживать в себе это слабое мерцание?

Может быть, недостаток таланта? Скорее всего. Нас много, а талантов мало.

Что я люблю на земле?

Конечно, люблю маму, но мы с ней молчим, не о чем говорить. Люблю кошек и собак — они не умеют притворяться.

Неужели больше ничего не люблю? Почему моя молодость оказалась такой надломленной?

У меня мало друзей среди тех, кого знаю. Мы с сослуживцами равнодушны друг к другу, часто злюсь на их лень и нелюбопытство, хотя после расставания будет чего-то не хватать. Жалко их мозгов, не умеющих видеть дальше предметного мира.