Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Глубокое, исполненное странной, заманчивой таинственности чувство, которое питал он к любимому существу, — чувство, как волна поднимавшееся в душе его и поглощавшее в течение некоторого времени, всю силу его бытия, — разбилось вдребезги от одного удара о берег смерти, и вместе с тем разбило все лучшие мечты его и надежды. В беспредельной пустоте, наступающей за подобным кризисом, душа невольно стремится к чему-то, ищет, чем бы наполнить эту пустоту. Хотя сердце и говорит тогда, что никакое человеческое существо не может проникнуть в его опустелую и священную храмину, но вместе с тем оно избирает какую-нибудь цель, которая должна служить в своём роде заменой утраченного чувства. Точно так и Клейтон торжественно и со всею горячностью решился назначить себе целью в жизни — борьбу с этой ужасной системой величайшей несправедливости, которая, подобно паразитному растению, пустила корни свои во все слои общества и высасывала оттуда всю благотворную влагу и все питательные соки Проезжая через глухие сосновые леса, он чувствовал, как жилы его наливались кровью и сердце билось, сильнее обыкновенного, от негодования и горячего желания достичь предположенной цели. В душе его пробуждалось то сознание своего могущества, которое иногда приходит к человеку, как вдохновение и заставляет его говорить: это будет по моему,— или: этому не бывать,— как будто бы он обладал возможностью изменить или исправить извилистый путь событий в история человечества. Сложением с себя звания адвоката, он публично протестовал против несправедливости закона, и таким образом сделал первый шаг к своей цели. Он и за это благодарил свою судьбу. Но после, что он должен был делать дальше? Каким образом сделать нападение на сильное, не доступное зло, каким образом достичь вполне своей цели, — этого он решительно не знал. Клейтон менее, чем все другие в его положении, не знал, на какое предприятие он решался. Он принадлежал к старинной и уважаемой фамилии, и, как обыкновенно водится в таких случаях, ему во всех слоях общества, оказывали внимание и почтительно слушали его изречения. Тот, кто беззаботно спускается вниз по зеркальной поверхности быстрой и большой реки, не может измерить всей силы опасности, соображая вперёд, каких трудов будет стоить ему подняться вверх против течения. Он не знает, как велика будет сила потока, когда слабому веслу его нужно будет бороться с целой массой воды, сопротивляющейся его усилиям. Клейтон ещё не знал, что он был уже замечательным человеком; он не знал, что касался живой струны в обществе, коснуться которой общество никогда не позволит безнаказанно. Клейтон делал при этом величайшую ошибку, какую делали подобные ему люди, судя о человечестве по самим себе. Защиту преднамеренной несправедливости он приписывал исключительно невежеству и беспечности. По его мнению, для искоренения зла необходимо было только открыть глаза обществу и обратить общее внимание на этот предмет. На возвратном пути к дому, он перебирал в уме различные средства для искуснейшего открытия действий. Зло это не могло быть долее терпимо. Клейтон хотел принять на себя труд — соединить и сосредоточить те неопределённые побуждения к добру, которые, как он полагал, существовали во всём обществе. Он хотел получить советы от умных людей, занимавших почётные места; хотел посвятить всё своё время путешествиям по штату, напечатать в газетах воззвание, вообще — сделать всё, что только было во власти свободного человека, который желает отменить несправедливый закон. Полный таких предположений, Клейтон снова вступил в отеческий дом, после двухдневного, скучного переезда. Ещё будучи в Канеме, он написал своим родителям о смерти Нины и просил их не напоминать ему об этом предмете; а потому при встрече с родными, он ощущал в душе своей то тяжёлое, тупое страдание, которое становится ещё невыносимее, когда, при встрече с близким сердцу, нельзя облегчить себя высказав своё горе. Со стороны нежной, любящей матери Клейтона, это было ещё большим самоотвержением. Она хотела бы выразить сострадание, сочувствие, броситься на шею сына, вызвать наружу все его чувства и с ними смешать свои собственные. Но есть люди, для которых это невозможно, которым, по-видимому, назначено самой судьбой — не жаловаться на свои страдания. Чувства этого нельзя назвать ни самолюбием, ни холодностью; это скорее какая-то роковая необходимость. В таком состоянии тело человека представляет собою мраморную темницу, в которой душе как будто суждено оставаться в совершенном одиночестве, страдать и томиться. Это, можно сказать, — последнее торжество любви и великодушия, последняя дань любящего сердца предмету его обожания, — чувство тяжёлое, но в котором иные натуры находят удовольствие. Горесть Клейтона можно было измерить только горячностью и энергией, с которыми он стремился к своей цели, долженствовавшей наполнить пустоту души его.

— Я не предвижу успеха в твоём предприятии, — сказал судья Клейтон сыну, — это зло так укоренилось, что требует радикального исправления.