Дружба

— По-моему, это ужаснейшая буза, как и все ваше искусство вообще! — спокойно сказал Зотов. — Все эти книжечки, статуэтки и картинки — духовные поллюции. Неизбежное, но печальное следствие недостаточной нагрузки общественного организма. Почему не было стишков в октябре семнадцатого года? А сейчас мы опять получили возможность тратить время и монету на эти безделки! Я недавно прочел очень правильную статью. Автор этой штуки так прямо и говорит, что искусство, водка и кокаин — наркотики одного порядка. Настоящий человек не нуждается в тем, чтобы его подбадривали игрой на скрипочках и бормотанием стишков. Он деляга. У него здоровый мозг. Он и без возбуждающих снадобий делает свою работу!

— Как это согласовать с марксизмом? Ты, стало быть, отрицаешь за искусством роль организатора общественных эмоций? — сказала Галя, старательно припоминая соответствующие, страницы из учебника.

— Осторожно, здесь скользко, — вместо ответа сказал Зотов почти перенося Галю через скользкий прямоугольник.

Незаметно они дошли до общежития. Величественный дворник в чугунном тулупе сидел у ворот. Они вошли во двор и молча остановились у входа на черную лестницу. Оттуда несло помоями, теплым жильем и мышами.

Зотов стоял с расстегнутой грудью и без шапки. Раскрытый ворот обнажал литое великолепие его мускулистой шеи. Таким, с посеребренными кудрявыми волосами, он представлялся Гале похожим на золотоискателя или моряка.

Неожиданно, по-деревенски, в глубине двора запел петух.

— До-свидания. — сказала Галя, вздрагивая. Ее черные глаза блестели.

Иннокентий протянул к ней руку и привлек ее к себе. Галя только слабо вздохнула, когда Зотов поцеловал ее в морозные, освеженные снегом губы.

«На сегодня достаточно». — спокойно подумал Зотов, подымая голову.

По дороге домой он с беспокойством вспомнил, как кто-то из товарищей рассказывал, что от поцелуев на морозе трескаются губы.

Зотов зажег свет и с изумлением увидел, что на его кровати, раскрыв рот, спит Сергей.

— Ты останешься? Тогда вставай и постелем, — сказал Зотов, растолкав Величкина.

— Останусь, — проворчал Величкин, протирая глаза.

— А что же твой доклад? — удивился Зотов.

— Какой еще к свиньям доклад! Просто я не хотел вам мешать!

— Вот что! Ты поступил не так уж глупо, — самодовольно сказал Зотов, ударяя друга по спине. — Ей-богу, твои умственные способности совершенствуются.

— Под твоим благотворным влиянием, — зевая, сказал Величкин.

Когда они легли, Величкин, злорадно раздирая собственную рану, спросил:

— Конечно, ты бы предпочел, чтобы вместо меня сейчас здесь лежала эта женщина (Величкин не сумы принудить себя сказать «Галя»).

— Это меня больше устроило бы, — ответил Зотов сонно. — Но ведь и ты не прочь, а?

— Отстань! — фыркнул Величкин.

— Сережка, серьезно, мне друг дороже бабы! Хочешь, я ее прогоню? Она, конечно, девка на полный ход, но ведь не только свету, что в окошке! Не ссориться же нам из-за юбки! — закончил он, приподнимаясь на локте.

— Не мешай мне спать и не срывай с меня одеяло, — ответил Величкин, оборачиваясь к стене. — И, пожалуйста, не затевай больше никогда этого идиотского разговора.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дальше откладывать об’яснение было невозможно. В субботу Сергей пришел домой необычно рано. За супом он несколько раз откашливался, точно собираясь заговорить. Но когда Елена Федоровна, опуская ложку, взглядывала на него, он молча переворачивал газету, делая вид, что дьявольски заинтересован статьей о развитии льняного экспорта.

После обеда Величкин стал прохаживаться по комнате, заложив руки за пояс. Елена Федоровна мыла посуду. Она рассказывала сыну скудные новости своего дня. Управдом чуть было не обсчитал ее на пятьдесят копеек, а купленные к обеду яблоки она позабыла в лавке.

«Яблоки… В сущности говоря, какое странное слово, — подумал Величкин. Он несколько раз повторил про себя по слогам: — яб-ло-ки, ябло́ки, яблоки́… В самом деле, какая бессмыслица…»

Из грязной воды посуда выходила сияющей и непорочной. Блестки электричества сползали с крутых склонов опрокинутых тарелок вместе с каплями.

— Мама, — сказал Величкин, прислоняясь к дверной раме, — с сегодняшнего дня я безработный.

— Что? — Елена Федоровна опустила руки в воду. — Тебя сократили? За что? Почему?

— Нет, меня не сократили. Я ушел сам. Я надеюсь, ты поймешь меня. Мне нужно закончить изобретение. Для этого потребуется работать вдвое больше, чем сейчас. Совместить такую работу с заводом я не могу.

Величкин произнес все это под ряд, не меняя интонаций и глядя в пол. Он отодрал ногтями от дверного косяка полоску пахнущего смолой дерева и расщепил ее на несколько лучинок. В расщепе этого ничтожного клочка древесины волокна тянулись так же, как в разрезе расколотого тяжелого полена или как они тянулись в трещинах рассыхающихся половиц. Величкин вспомнил, что в такую щель половицы он когда-то, еще в детстве, уронил серебряный гривенник. Монета, должно быть, и сейчас лежит там, в сыром подвале. Над этим огрызком металла, над крохотным орлом, не затронув его, пронеслись годы и войны.