Дружба

— Сережа, — сказал Зотов как мог ласково, — я понимаю все. Я знаю, как тебе тяжело. Ты думаешь, я ничего не замечаю. Но я же жалею…

— Брось! — закричал Величкин голосом неожиданным даже, для себя. — Оставь меня в покое! Мне твоя жалость противна!

Испуганный и удивленный этой вспышкой, Зотов встал.

— Да, да! — кричал Величкин, приподнимаясь на локте. Царапающие слова уже не подчинялись ему, и он с удивлением прислушивался к своей истошной и не мотивированной злости. — Ты меня душишь своей хорошестью. — кричал он Зотову. — Ну, да конечно я плох, я слаб, я нытик, но я не хуже тебя. И нечего класть мне руку на плечо и жалеть меня. Оставь меня в покое.

— Да я и не собираюсь тебя беспокоить, — сказал Зотов. — Буду работать один, пока ты не одумаешься. Только и всего.

Зотов сел за стол и пригнулся к бумаге. Величкин с отвращением посмотрел на его тугую, мощную спину, на каменные плечи. Он подскочил к столу и исступленно стал рвать тетради с химическими формулами, над которыми Зотов работал шестнадцать дней. Сделав это, он сразу обессилел и свалился на кровать. Руки его обмякли. Зотов стоял перед ним и трясся от холодной злости.

Иннокентий засопел и молча вытащил из портфеля Величкина детскую фотографию Гали Матусевич. Галя стояла на ней круглоголовой девятилеткой в белом платьице и передничке. Зотов смял фотографию, бросил ее на пол и затоптал каблуком. Он осмотрелся, поискал, что бы еще сделать, но не надумал.

— Дурак, — сказал он и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Четыре дня Зотов и Величкин не разговаривали. На пятый Зотов необычайным басом сказал:

— Серега, мне ведь одному не управиться. Будешь работать, что ли?

— Ладно, — ответил Величкин угрюмо. — Буду. Все равно уж.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Успех все-таки пришел. Как всегда, когда задолго планируешь слова и поступки, все оказалось не таким, каким ждалось. Зотов совершенно спокойно слушал завистливые поздравления, как-будто улыбались не ему. Только когда, спрятав подписанный шестью крупнейшими специалистами акт, Зотов вышел на улицу, ему блеснули два великолепных простых слова:

— Работа сделана, Сережа, — сказал он.

И после этих слов из глубины заново умытой улицы потянуло холодным сладким ветром.

— Разумеется, сделана. — равнодушно согласился Величкин.

Ho Зотов уже не слышал. Последние два дня, когда происходило испытание, когда заседала комиссия, когда ему жали руку, его уши и мозг только механически записывали происходящее. И только сейчас валики фонографа заговорили. Все происшествия и разговоры этих дней хлынули разом. «Работа сделана!» — это были отличные слова. «Работа сделана!» — мальчишеским голосом звенели трамваи. «Работа сделана!» — хрипло и солидно вторили автобусы. Зотову хотелось подойти к постовому милиционеру, хлопнуть его по мохнатому плечу и сказать: «Работа сделана, братишка!..»

Вдрызг пьяный ветер загромыхал урной для окурков и толкнул Зотова холодным плечом. Но Зотову было так тепло, что он даже расстегнул ворот навстречу ледяной пыли.

— Здо́рово, Сережка! — сказал он.

Величкин молчал. Ему было скучно и хотелось спать. Его радовала только возможность встать завтра хоть в двенадцать. Как бы угадывая его мысли, Зотов сказал:

— Сережка, ты очень утомился. Я ведь вижу. Хочешь, всю работу по проведению через разные инстанции я сделаю один? Тебе не нужно будет ни о чем беспокоиться. А то ведь канитель еще на добрых два месяца.

— Ладно, — сказал Величкин, — я тебе очень за это благодарен, старик, — и он, не зная, как бы выказать свою признательность так, чтобы это не показалось сантиментальным и неискренним, ласково, почти женским движением погладил рукав Иннокентия.

Как-никак он был славный парень, этот Кешка Зотов! Поверху грубоват, но на самом деле готов расшибиться в лепешку ради товарища.

Величкин пробормотал как бы про себя, но так, чтобы слышал Зотов:

— Все-таки хорошая штука настоящая мужская дружба!

Дни покатились ровные и румяные, точно хрусткие наливные яблоки. Величкину было свежо и радостно, как и ненадеванном белье. Он отдыхал, благодушествовал и входил в тело. Дел не было никаких, только два раза пришлось подписать какие-то большие и торжественные доверенности Зотову. Зотов тормошился и бегал по каким-то учреждениям, на его имя приходили толстые пакеты, уходил он рано, а приходил поздно. Величкин ни о чем его не спрашивал. Он знал, что Зотов все сделает, как надо. Откуда-то был получен небольшой аванс, и они его медленно и степенно проедали.

Величкин жил теперь мелкими мыслями и смутными оттенками чувств. Он по многу часов просиживал у окна, не читая, не думая, глядя, как шагают по Прямому переулку редкие прохожие, как набегают облака на бесцветное свежевыстиранное небо. Вместе с этими облаками набегали и неясные, не отливающиеся в слова раздумья. Иногда с окраины доносился протяжный и грустный, как песня за рекой, паровозный свисток, и тогда Величкина охватывала бесформенная тоска по невиданным городам, смутная тяга за грань горизонта… Но по большей части им владела спокойная и ровная умиротворенность, радостное и тихое бездумье.